Газета Завтра 154 (46 1996)
Шрифт:
Недостачу сильной мужской опеки Влад ощутил довольно рано… Подерется с мальчишками, побьют его беспощадно, а поделиться своей бедой, найти из нее достойный выход — с чьей помощью? Мать, она может только погладить, приласкать, пожалеть… А требовалось совсем иное. Искал выход сам — подался, было, в секцию каратэ, но там ему буквально на первой неделе сломали руку. Ходил в школу с гипсом.
Как-то встретился с отцом. Тот сам его нашел:
— Я теперь снова в Москве работаю. Возглавляю фирму… Заходи, поговорить надо. Не чужие люди…
— О чем говорить-то? Ты столько лет пропадал, скрывался…
— Ну не ершись, не скрывался…
— Не одна, а со мной. Мы как были двое — так и остались вдвоем. А ты… ты ее так и не понял. Жалко тебя, отец.
Владислав тогда с трудом произнес это, ставшее непривычным ему, слово “отец”… И добавил, не без некоторого вызова, что в самое ближайшее время уходит в армию. От встречи отказался…
* * *
Кто-то тряс его за плечо:
— Ляпин! Ляпин! Да проснись же, твою дивизию! Спит, как дома…
Над ним стоял прапорщик Панченко, старшина их автороты. Ляпин сел на матраце, брошенном на траву, и стал шарить рукою, искать сапоги.
— Десять минут на сборы. Едешь на бензовозе Егорова. Его в госпиталь отправили вчера. Сбор колонны в шесть ноль-ноль. Ты меня понял, сержант?
— Понял, товарищ прапорщик. Это я понял…
— А что неясно?
— Неясно, Павел Степанович, когда весь этот бардак кончится… Вчера — на одной машине, позавчера — на другой. Сегодня вот снова. Когда только это кончится?
— Ну непонятливый ты хлопец, Ляпин. Считай, уже год воюешь, а все не знаешь, что война и есть самый большой бардак. Езжай, езжай. Глядишь, снова к награде тебя представим. Ко второму кресту.
— Ясно, товарищ старшина. Тут бы березовый не заработать.
— Пронесет и на этот раз. Ты у меня везучий. Тьфу-тьфу-тьфу!
Колонна попала под обстрел.
Тактика старая и верная — подбили головной бэтээр, подожгли несколько транспортных машин и в их числе бензовоз, который вел Ляпин. Хорошо хоть сама дорога позволяла объезжать подбитую технику, и тут главным было, чтобы и во время объезда снова кого-то не подбили — это закупорило бы дорогу. Бойцы открыли плотный ответный огонь, не давая противнику действовать выборочно.
Бензовоз мог каждую секунду взорваться. Ляпин это понимал. Как раз в это время кто-то забарабанил по кабине слева, а затем в проеме окна появился возбужденный прапорщик Панченко:
— Ляпин! Сбрасывай наливник с дороги!
Он бы и сам, Панченко, это сделал более умело и быстро, но занимать место водителя, высаживать Ляпина было некогда…
— Понял! Сбросить с дороги! — Ляпин стрельнул глазами: сам-то, мол, соскочи…
Панченко спрыгнул, бежал рядом с открытой дверцей…
— Набери ход и за этой подбитой… круто вправо! Ну! Молодец, Ляпин!
Это еще неизвестно, кто молодец! Прапорщик бежал рядом с наливником, вроде бы и прикрытый от огня корпусом машины, но сама она могла вот-вот рвануть, и тогда…
Все удалось! Машина уже срывалась с дороги, когда Ляпин покинул кабину… Приходилось ему когда-то прыгать на ходу с поезда — там главное было не налететь на какой-то камень или другой твердый предмет, а здесь, хотя и скоростенка меньше, но камней навалом, а главное, угадать бы, не сорваться по инерции за край дороги. Дьявольская сила все же повлекла его вслед за машиной, но кто-то сгреб, схватил его за ноги — удержал! Панченко! Конечно, подстраховал он. Так, лежа рядом и не слыша грохота боя, они разом увидели, как перевернулась машина, пошла на следующий кувырок и рванула огромным огненным шаром, подняв над местом взрыва черный клубящийся султан. На них пахнуло жаром, но, слава Богу, не опалило. Они вскочили на ноги. Идущая следом машина уже притормаживала, чтобы подобрать их. Панченко ахнул и упал, как подкошенный. Попытался снова вскочить, но не смог и лишь тогда понял:
— Ноги, Ляпин… Мне попало в ноги…
Ляпин перенес прапорщика в кузов подошедшей машины, подтянулся, запрыгнул сам. Колонна, огрызаясь, подбирая раненых и убитых, уходила из-под огня. Панченко, сам того не подозревая, оказался пророком: Ляпина действительно представили ко второй награде.
…”Ну вот, мама, и разрешился наш с тобой спор: получится из меня солдат или не получится. Получился. И, наверное, не очень хилый, если вчера вторую награду вручили. На этот раз медаль “За отвагу”! Вот уже три месяца, как я стал старшим сержантом и назначен на должность старшины роты вместо раненого прапорщика”.
Когда писал это письмо, снова невольно вспомнил приезд мамы сюда, в Чечню…
Это было еще в начале его службы. Тогда как раз в прессе и по телевидению началась кампания борьбы за мир в Чечне, за возвращение матерями своих сыновей с войны. Правозащитник депутат Сергей Ковалев вещал: “Езжайте в Чечню. Убедите своих сыновей не воевать против свободолюбивого чеченского народа. Забирайте их и уезжайте в Россию!”
Как же Влад был удивлен, увидев мать в расположении части! Уткнулась ему в плечо и плакала, целовала его и все говорила: “Слава Богу, ты живой! Какой же ты худой стал, сынок! Ты не болеешь?”
Ну обычные слова, какие говорят, наверное, все матери при встрече со своими сыновьями. Но были и другие слова, сказанные наедине. Осторожные, робкие. Те, которые говорила она, и сама не верила в то, что они будут услышаны:
— Ты у меня один… Если с тобой случится страшное — я не переживу, я не буду жить. Ты, понимаешь… ты — смысл всей моей жизни! Нельзя ли как-то уехать, уйти от этой войны. Ну зачем она нам?
Он отвечал ей, набычившись, точно в чем-то перед ней провинился:
— Дезертиром не стану! Ты должна меня не только любить, но и уважать!
Он не уехал, не сбежал, как это сделали некоторые из солдат, поддавшись эмоциям и уговорам матерей. К чести его товарищей-москвичей, никто из них этого не сделал. Они дали друг другу клятву — уехать отсюда только всем вместе с оружием в руках.
* * *
… Что привозит солдат с войны? Известное дело — “законсервированную” на всю оставшуюся жизнь горечь потерь, тревожные сны, злые отметины на теле, а то и расшатанные после контузии нервы. Везет он в себе и нечто такое, что сразу и не выразишь… У одного внешне вроде бы и никак не проявится, а у другого… И назовут это “синдромом”, по названию самой войны. “Афганский синдром”… Он уже есть. Теперь вот — долго ждать не пришлось — “чеченский”… Он в диспропорции опыта, полученного человеком на войне, и тем, что есть в мирном быту; он в умении “нормально” жить там, где опасность и смерть, и неумении сразу приспособиться, адаптироваться к мирной вроде бы, но тоже очень непростой жизни… Он проявляется в обостренном восприятии любой, даже малой несправедливости, не говоря уже о большой…