Газета Завтра 197 (36 1997)
Шрифт:
— Белый, белый стих… Оченно белый!
— Москва есть суть моей Отчизны…
— Москва — прибежище старинное православных и иных иноверных поселян и чад.
— Москва — грохочущий всемирный узел дорог железных, шоссейных и небесных.
— Москва советская — большая коммунистическая деревня.
— Москва давно уж не девица, но вурдалачий мегаполис в ядерных прыщах и коростах-свалках урбанизированных отходов и продуктов вторичного обывательского пищеварения и жизнедеятельности.
— Москва — проезжий двор, корчма, двор постоялый.
— Москва… Шатер Московитянский безжалостно обглодан новейшими ощерившимися многоэтажными близнецовыми авеню и безликими микроспальными панельными слободами “черемушек”…
— Господи, Господи, а когда-то над тобою, моя древняя кормилица-столица,
— А ныне, Господи, — повсеместное гнусавое ширканье и гудеж бензиновых кобылиц и жеребцов, и смердящий дух их железных кишок отравляет мою нежную, хрупкую человечью грудь.
— Господи, моя многотерпеливая кормилица-матушка, многажды обезображивали лик твой красный московский чистый проспектами всесоюзных старост, площадями с монументами железных феликсов и насморочными главарями маяковскими в сигнальных чугунных блузах и штанах из столичных облаков, всенародными витражами с показушными мертвыми достижениями, но с пятнадцатью отлитыми в советском золоте бабенциями, к которым не подступиться и в дни очередной шпаклевки и малярки, потому как “злая собака” бдительно стережет бедрастые и жопастые идолища свободных республик, как бы в антично-партийном хороводе символизирующих свободу и долгочаянную радость миллионов поживающих и любопытствующих символов, бродящих поодаль по мертвым асфальтовым тропам и тупо сосущих изделия из замороженного продукта, называемого по привычке “молоко”, также многажды отравленного и простерелизированного, прежде чем преобразиться в белесое, подслащенное, льдистое штампованное…
— Господи боже мой, многажды, многажды оскверняли тебя, кормилица-столица! Ан нет же, не только в прошлом недавнем — и в настоящем квазиразвитом социализме…
— И боюсь и в будущем придется претерпеть тебе, матушка Москва. Как бы вновь ни заставили тебя, матушка, терять свое древнее здоровое, незагаженное благозвучное — богоданное…
— Ведь посуди сам, Господи, — проходной двор, который сотворен из Москвы-матушки, — он и есть п р о х о д н о й.
Кому придет охота задерживаться в нем без особой надобности, тем паче украшать его, возвеличивать дух его, лелеять и хранить от непогоды и глаза дурного?
— Эх, Боже мой, видать, сглазили тебя, кормилица, некогда люди лихие, с чужестранными душами завидущими, что без божьего благословления засели за стены твои кремлевские, и понужать народ многолюдный российский от имени твоего начали, прикрываясь тобою, Москва, от недоуменных и зачумленных ересью слов высокопарных, интернациональных, не слыхиваемых допрежде на Руси.
Эти и подобные ему тексты хранились поэтом-неудачником в потрепанной, коленкоровой, пропыленной папке.
ЛЕТО 1985 ГОДА,
ПО-ОСЕННЕМУ ЗНОБКОЕ, СЫРОЕ, ДОЛГОЕ
Красная площадь красных вождей. Кремлевский гулкий шаг… Соратников шеренга мертвая, зачеканенная в древние красные стены, облитая мрамором и позолотой…
Позолота позументов швейцарских…
Швейцары с выражениями соратников и холеными перстами щипачей… Мертвые лики младостражников Мавзолея — уставно запечатленное торжество коммунистических воинов-сверхлюдей над миром нелюдей.
Мерные брусчатые шаги смены смертного будущего…
Невыразимая божественная стесненная торжественность в груди…
Холодится гордящееся марионеточным зрелищем сердце.
Неукротимый победный озноб.
И совершенно подлый дамский комок в горле… В слезной непозорной плазме глаза мужские плавятся — чертовски победительный патриотический кураж во всех замерших зрительских созерцающих членах…
Чертовски красивое мужское настроение!
И прильнувший в немом выдохе сын-карапуз, наконец выдохнувший сверкнувшую мужскую мечту, чтоб вот так геройски, не глядя на маму и папу, пропечатать алый долгий шаг и волшебно окаменеть у входа к дедушке Ленину…
Боже, — предательски всплывает провокационная подлая мысль, — а ведь о н и не Мавзолей караулят?! О н и — н а с караулят… Караулят от н а с самих!
Но Боже, как же грациозно тянет бесконечный красный шаг кремлевский караул к посту N 1!
Боже, как же стыло и звонко
Резонируют, отдаваясь в сердце стылостью и постыдной несоветской пораженческой горестью…
Боже, почему же т а к стыло и горько?!
Я панически ищу глаза сынишки. Я тщетно пытаюсь перехватить их странный магический восторженный отзыв от ритуального государственного представления…
ГОРБАЧЕВСКАЯ
МОСКОВСКАЯ
ГОЛОДНАЯ ЗИМА…
“А сама-то я деревенская, милок. Всю жизнь, почитай, на земле. Моим ногам-то проще, чтоб за землю держаться, потому что привыкшая с малолетства. А попробуй-ка пошагай на этом проклятущем асфальте… Этакие, прости Господи, плешаки льда, и прямо за ногу хватают, грех мне! Иду и жду, как вот прямо сейчас и загремлю на землю-то. Раскокаюсь, ровно горшок глиняный… А то б на землю, куды ни шло, а прямо так, на камень, почитай что. Вот так вот! А говоришь — осторожничать! Где ж тута осторожничать — не хотьба, мучение одно! Догадалась вот, кошелки платочком связать, и через плечо. Мне что стыдиться, я деревенская. А мы все привыкшие так ходить-то. Равновесие опять же, и руки тут на свободе. А плечо что… Плечико-то привычное, да-а. Сызмальства с коромыслом обрученное. Мозолистое, грех мне. И ну вот… А поклажа-то? А так, обыкновенная. Продуктишки, чтоб для праздника, как полагается. Многоватенько нашего брата мешочника-то нынче тута толкется. А куда, милок, денешься? Зато вот отхватила и консервочку рыбную и в томатике, и в маслице, а как же! Сырку вот нашенского, русского, дырчатого, чтоб для закусочки для мужиков. Чтоб побаловаться. Что-что мужики, а все равно что ребятня, лакомиться горазды. Вот и порадую своих пьяниц, а что тут скажешь… Почто алкаголики, грех мне? Алкашники разве ж поработают? А мои мужики, чтоб для аппетиту, а как же без его. Мне-то эту гадость и задаром… А для мужика, чтоб для аппетиту, для крепости от болезней. А то как же, чтоб сдюжить-то. Почитай цельный денек на морозюке-то, душа-то и настынет, а как же! А это, стал быть, мой автобус? Уж не знаю прямо как тебя, милок, отблагодарить-то? Ведь вот не законфузился, помог деревенской тетке, а? Редкость по нонешним временам, а как же, я понимаю. Всем своя забота, все, чтоб успеть. Москва-то, матушка, почитай, вона как порастроилась. Это же сколько времечка угробишь, а пока до нужного доберешься. А запросто, почитай, полдня и укокаешь. Верно бабка говорит? Тяжельше вам городским-то жить. Почитай, на колесах вся жизня-то… А уж гарь и вонька, грех мне! А ты все равно, милок, а ты радуйся жизни-то. Радуйся, грех мне”.
ХУДОЖНИК
Той же зимой один знакомый художник мне доверился, где он добывает импульсы и сюжеты для вдохновения, — на наших столичных вокзалах, на которых не нарядные транзитные пассажиры-туристы и гости первопрестольной, а странная серая человеческая масса, создающая неспокойную, непраздничную толчею… Это десантники-мешочники, это люди из голодных примосковских городков, городов и прочих забытых властью селений. Эти странные навьюченные люди уже гордятся своей принадлежностью к новой прослойке, почти полуклассу — десантные мешочники! Люди, возящие домой элементарные продукты. И лично мне всегда не по себе при встречах с этими “десантниками”. Особенно, если какая-нибудь тетка, приплюснутая узлами, с маху застревает в узкощелистых дверях продмага. А я, здоровый бугай, столичная штучка в чужестранном барахле, топчусь рядом, томно вздыхая, интеллигентски косясь через фирменные “хамелеоны” на эту пыхтящую композицию… Сквозь стеклянные двери я созерцаю привычную столичную панораму: бесконечные, едва шевелящиеся очереди из приезжих провинциальных людей… В такие созерцательные минуты я отчетливо вижу себя в роли обыкновенного негодяя, которому хочется превратиться наконец-то в полноценного душегубца, — благо что бессмысленный слепой взгляд у меня уже сформировался. Этому моему вожделенному “Я” очень не достает сейчас родного “Калашникова”, благо и цель настоящая объявилась: от подотдела заказов неслышно отвалила вороненая “Волга” с модно прикопченными стеклами, с тяжко осевшей элегантной задницей-багажником, а за баранкой — спесивая морда с блямбами льда вместо глаз…