Газета Завтра 235 (74 1998)
Шрифт:
— Уйди! Уйди, ради Бога!
Но Карна повелений его не слушала, продолжала все так же стоять у окна, изводя Калистрата своим затаенным взглядом.
Он чувствовал, что умирает и что, наверное, точно умрет на холодном жестком полу, израненный и непригодный больше для жизни.
Карна, почуяв его смерть, всхрапнет, как всегда храпят кони в такие минуты, и наконец оставит свою стражу у окна, потому что сторожить мертвого ей ни к чему. Переметнув через порушенный плетень, она унесется в дикое Половецкое поле и вскоре тоже там одичает, никем не уловимая и всем опасная.
Калистрат закрыл глаза и смирился со своей смертью. Но, когда она была совсем уже рядом, уже коснулась его лица и губ, он вдруг едва слышимо, про себя, стал молиться. Никаких молитвенных слов Калистрат толком не знал, но точно знал, что молится он не за себя, не за свою жизнь и выздоровление, а за здоровье
И жизнь постепенно стала к нему возвращаться. Вначале прояснился, потеплел взгляд, а потом из груди исчезла давящая, не позволявшая прежде ни вздохнуть, ни пошевелиться боль; крестообразная рана перестала кровоточить, мокнуть и быстро затянулась молодой, здоровой кожей. Калистрат поднялся с пола, умылся и первым делом решил напоить Карну, которая за дни, а, может, и недели его болезни совсем, наверное, извелась, отощала, стоя на страже у окна. Он взял в сенях ведро, скребок и гребенку, чтобы не только напоить, но и почистить-расчесать Карну, и вышел бодрой, с каждым шагом все твердеющей походкой во двор.
Но Карны у окна не оказалось. Калистрат увидел ее опять далеко в Половецком поле, одиноко и чутко пасущуюся на самом его краю при спуске к Дону. Сторожевой свой пост она, судя по всему, оставила глубокой ночью, почуяв, что Калистрату уже лучше, здоровее и что болезнь ему больше не угрожает. Калистрат хотел было окликнуть ее, позвать к себе, чтоб, стоя здесь, посреди двора, полюбоваться ее легким свободным бегом, ее радостным ржанием. Но потом он решил, что одного зова тут будет мало, что Карну надо поблагодарить за ее терпеливое неотлучное стояние у окна не только ласковым словом, не только полным ведром холодной колодезной воды, но и непременно кусочком хлеба, посыпанным солью. Калистрат вернулся назад в дом, отрезал во всю длину буханки ломоть черного, правда, уже немного зачерствевшего хлеба, посыпал его крупнозернистой, белой до синевы солью и пошел к Карне сам. Но, когда до нее оставалось совсем уже немного, когда ее можно уже было ласково, словно жеребенка, позвать к себе, Карна вдруг, не подпуская Калистрата, повернулась к нему крупом и убежала за невысокий, похожий на осевший курган холм. Калистрат вздохнул, но преследовать ее не стал, зная, что все это понапрасну, и вернется она нескоро, и еще зная, отчего Карна ушла от него среди ночи, когда Калистрат произносил не очень стойкую свою молитву перед образом Божьей Матери.
Теперь надо было лишь отдаться времени и смиренно ждать, залечивать недолеченные еще раны да думать о грехах своих, замаливать их, и, даст Бог, все образуется: и раны заживут, и Карна вернется сама по себе, потому как она тоже живая душа и все по-живому понимает.
Так прошел и один день, и другой, и третий. Калистрат опять начал потихоньку втягиваться в работу, таскал на себе из речной уремы лозу, заострял и загонял в землю колья, с каждым ударом чувствуя, как прежняя зрелая сила возвращается к нему.
Несколько раз в доме ему попадалась в руки старая, пергаментно-желтая, будто выгоревшая на солнце книга. Он раскрывал ее на любой странице, читал любые строчки, и ничего в его душе не вспыхивало, не шло яростью, а, наоборот, сладостно замирало и утишалось:
Комони ржуть за Сулою -
звенить слава въ Кыевъ;
трубы трубят въ Новъградъ -
стоять стязи въ Путивлъ!
ОН ДУМАЛ, что так теперь будет всегда: тишина, покой и сладостное замирание. И накликал своею беспечностью беду и отчаяние. Кони заржали прямо у него на подворье, прямо под окнами. Что почудилось Карне там, в Половецком поле за опавшим курганом, Бог ее знает, но она вдруг предстала во дворе перед Калистратом вся в мыле и нетерпении, и он явственно услышал, различил в ее ржании:
— Кон-ча-а-ак!
И все! Солнце опять затуманилось, упало. Задремавшая было, убаюканная ярость проснулась, и ничто уже не могло удержать Калистрата. Он взметнулся на Карну, подхватил на лету возле плетня новенькое, только вчера заостренное копье и помчался, держа его в высоко поднятой руке, туда, в Хоробичи, не видя перед собой ни развевающейся на ветру гривы Карны, ни проторенной дороги по жнивью и золотым стиглым полям пшеницы, ни бегущих впереди и замертво падающих ратников. Перед взором его стоял лишь молодой русоволосый князь-победитель да его породистый жеребец, весь в начищенной сбруе… Калистрат был совершенно уверен, что они сейчас там, во дворе и в доме Роднеги, пируют за широким столом, празднуют победу над Калистратом и Карной.
Только
Но ни того, ни другого во дворе не было, зато Роднега выскочила на крыльцо, что-то крича Калистрату, о чем-то предупреждая его. Истошного ее крика, а, может быть, и плача Калистрат не услышал, не захотел услышать — темная неудержимая ярость захлестнула его до отказа, затмила ему взгляд, отняла слух. Справиться с ней Калистрат не смог и в припадке, не помня себя, изо всей обновленной, ломающей ему плечо и руку силы метнул копье в Роднегу, метя ей точно в грудь, туда, где у нее всегда висел нательный золотой крест. Роднега и должна была принять удар грудью, крестом, но в последнее, предсмертное свое мгновение, уже, должно быть, видя неотвратимо несущееся к ней копье, она высоко приподнялась на кончиках пальцев, — и удар пришелся ей прямо в живот, чуть ближе к левому бедру. Безропотно приняв удар, Роднега обняла живот руками и начала медленно сползать вдоль стены на пол. Глаза ее были широко открыты, но не безумные, не страшные, а, наоборот, смотрящие на Калистрата нежно и ласково. Он не смог выдержать этого взгляда, на секунду ушел от него, а когда вернулся назад, то увидел в глазах Роднеги и страдание, и боль, и тихое женское удивление, и еще что-то такое, чему нет, наверное, пока названия. Из уголков ее рта потекла ярко-розовая, словно родниковая кровь. Роднега с трудом разжала губы, и Калистрат услышал ее прощальные, уже почти нездешние слова:
— Что же ты наделал, Кончак?!
— Что?! — еще нашел в себе силы спросить ее Калистрат.
— Там же было дитя, — не столько сказала, сколько выдохнула она. — Твое дитя, половецкое…
Глаза ее после этого закрылись, перестали пугать Калистрата, голова склонилась вначале на плечо, а потом упала на грудь, придавив холодеющим подбородком выбившийся из-под платья нательный крест.
— А-а-а-а!.. — раздалось где-то глубоко внутри у Калистрата, и уже не было остановки этому крику, не было предела. Левой рукой Калистрат сорвал с груди серебряный, окропленный святой водой в кораблевской церкви крест, а правой выхватил из-за голенища кривой половецкий нож и что было силы полоснул им себя по горлу. Густая, темная кровь хлынула из глубокой раны ему на грудь и плечи, Калистрат покачнулся, в последний раз взглянул на Роднегу и упал под ноги вставшей на дыбы Карны.
Здрави князи и дружина,
побарая за христьяны
на поганые пълки!
Княземъ слава а дружинъ!
Аминь.
7-28.03.97
г. Воронеж
Владимир БОНДАРЕНКО, специальный корреспондент “ЗАВТРА”
Это была наша крепость на Днепре. Крепость славянского духа. Крепость православия. Крепость великой культуры. Седьмой международный кинофорум славянских и православных народов “Золотой Витязь”. Крепость русского подвижника Николая Бурляева.
Мы — русские — не любим поддерживать свои собственные начинания. Мы завидуем другим — “Оскарам”, “Кинотаврам”, Берлинам и Каннам, а когда из нашей же среды вырастает крупнейшее явление в мире кино, мы ворчим — бутафория. Эта бутафория продолжается уже седьмой год. В ее орбиту входит все большее количество стран, среди ее участников все больше крупнейших мировых мастеров кино. Вот и нынешний лауреат Каннского кинофестиваля православный грек Тео Ангелопулус — давний друг “Золотого Витязя”. Его ценят в Болгарии и Румынии, в Сербии и Грузии. Фигурка “Золотого Витязя” становится культовой для многих стран православного и славянского мира. Пора и нам по-настоящему оценить этот фестиваль. Почему, скажем, из Польши прислали свои новые фильмы всемирно известные кинорежиссеры Анджей Вайда и Кшиштоф Занусси? Кшиштоф Занусси сказал Бурляеву: “Смысл творчества — в попытке добавить в этот мир красоту и добро, которые существуют независимо от художника. Он лишь проводник, через который проявляются эти духовные основы…”. И вот “Душа поет” в этом новом фильме Занусси из цикла “Воскресных рассказов”, который польский режиссер предоставил фестивалю “Золотой Витязь”… И вот Анджей Вайда, несмотря на все предостережения, предоставил нашему славянскому фестивалю свой новый фильм “Ничтожество”… И вот на фестивале одним из его активных участников была самая популярная звезда Польши и России Барбара Брыльска. Я спросил у Барбары, зачем она приехала на “Золотой Витязь”? Известная актриса сказала, что она не интересуется политикой, но именно поэтому, когда все политики раскалывают наши народы, она приехала на общий славянский фестиваль, где не раскалывают, а соединяют славян…