Газета Завтра 267 (2 1999)
Шрифт:
Осипова эта жертва не потрясает, у него к умученному царю нет никакой жалости, он весь дышит к нему злобой. И тут возникает вопрос: почему он питает к царю такую ненависть? И не только к Николаю, а к любому царю. Говорит же он, что если мы канонизируем как мучеников еще и Павла с Александром II, то наши четьи-менеи превратятся в нечто вроде свалки...
Пытаясь ответить на этот вопрос, я задаю себе другой: почему ненавидел царей Лев Толстой? И Александра, и Наполеона он выставил в “Войне и мире” кретинам, каковыми, мягко говоря, они никогда не были. Узнав, что очередное покушение на Александра II не удалось, он воскликнул: “Как жаль!” (свидетельство Тургенева). Что плохого сделал Толстому освободитель русских крестьян от крепостной зависимости и болгарского народа от османского ига, за что он желал ему смерти? Ничего, конечно. “Величайшего писателя земли русской” бесило одно: он публикует гениальные произведения и публикует, а царю все равно воздают больше почестей, чем ему. И в нем поднимается протест: человека нужно судить не по должности, а по трудам! Этот агрессивный эгалитаризм был у Толстого лишь прикрытием его непомерного честолюбия, перешедшего в гордыню. Боюсь, что нечто подобное мы имеем и в случае Алексея Ильича. Привыкнув к громадному успеху своих лекций, к тому, что слушатели смотрят ему в рот как проводнику мыслей Бога, он постепенно стал проникаться неприязнью к другим проводникам, в частности, к русским царям, которые смели действовать от имени Бога не потому, что изучили богословие, а просто по факту рождения. Зреющая в Осипове гордыня стала нашептывать ему, что это несправедливо, что цари были бездельниками, заслуги которых сильно преувеличены. А когда гордыня начинает производить в человеке свою работу, это кончается трагедией. Эта трагедия и произошла с бывшим богословом и ученым Осиповым, и он потерял ощущение ранга как богоустановленного института, на котором держится мир. Лишившись этого ощущения, он стал лаять на слона. Мудрый Крылов, которого мы уже упоминали, хорошо объяснил нам, какова тут мотивация.
Олег ШЕСТИНСКИЙ “КАК НИКОГДА, СЛУЖА ДОБРУ...”
Поздравляем нашего давнего автора, соратника и единомышленника, прекрасного русского поэта с 70-летним юбилеем! Редакция “Завтра”
ЛЕНИНГРАД Ивану Сабило
Мой Ленинград погребен Пискаревкою.
Санкт-Петербург — это город не мой.
Разве забуду, как мерли погодки над бровкою
снежной дороги блокадной зимой?
Разве забуду могилки умявшиеся,
в сонме крестов моя бедная мать —
тихие люди, без позы поклявшиеся
город врагу ни за что не отдать?
Разве из сердца признательность вынется
к тем, кто спасали нас, духом сильны —
Зина Круглова, девчушка-дружинница,
ставшая позже министром страны.
Санкт-Петербург, что в духовном наитии
мощно десницу над миром простер,
дабы кубанцы рванулись по Индии,
а на Балканы полки гренадер.
Град лейб-гвардейцев, монарха, Империи,
томных красавиц Двора роковых...
Предки мои удалились в поверия,
сказы, преданья скрижалей родных.
Град, опочивший без завещания
на перехлестах гражданской войны...
Смутно сегодня для слуха звучание —
Санкт-Петербург — не его мы сыны!
Гордое имя разменено биржами,
души мельчит банкометный устав...
Были героями — стали мы бывшими
при шутовстве новорусских забав.
Мы, на кладбищах войны похороненные,
дети блокады, завьюженным днем
годы, историей провороненные,
горьким предательством лишь назовем.
РУССКИЙ
Свел меня случай с Русским Бойцом —
в черной рубашке с бледным лицом.
Юноша глянул, красив и высок,
был его голос тих и жесток:
— Шел с княжьим войском воин-монах,
благословенный в горних мирах...
Черной одеждой чтим память его,
не устрашимся, как он, ничего.
Если Россию спасти не суметь,
мы предпочтем унижению — смерть...
— Мальчик, — сказал я, — в жизни своей
ты никаких-то не видел смертей.
Я же в блокадном аду голодал,
ну а что выжил, — совсем не гадал.
И до сих пор наяву, не во сне
мертвые дети мерещатся мне...
Юноша глянул, красив и высок,
был его голос тих и жесток:
— Там-то от голода — в снег головой,
здесь-то за золото — кровь и разбой...
Там — омертвение в тусклых домах,
здесь — онемение в русских умах.
Разве не стыдно, в блокаду спасясь,
с новой блокадой не чувствовать связь?
Он удалился, красив и высок...
Честно пытался я жить, — видит Бог!