Газета Завтра 875 (34 2010)

Газета

Союз Советских Социалистических Республик являлся социальным поектом, в котором многочисленные противоречия были зацементированы "скрепами", не дававшими распасться единому организму. Противоречия таились внутри этого организма, подобно раковым клеткам или штаммам вирусов: свойственные для любого сложно организованного общества, эти смертельно опасные культуры могут десятилетиями мирно дремать в изолированном состоянии — до тех пор, пока не оказываются активированы тем или иным способом.

В нашем случае активация произошла через применение против Советского Союза так называемого "организационного оружия" — особого рода информационных и управленческих технологий "двойного назначения". Эти технологии заблокировали жизненно важные центры общественного организма и одновременно высвободили его деструктивные элементы. Оргоружие было применено против собственной страны ее высшим политическим руководством; разрушительные технологии использовались на протяжении нескольких перестроечных лет, а предварялись они несколькими "превентивными ударами", нанесенными еще раньше, в 50-70-х годах XX века.

Какие противоречия пронзали советский социум и, будучи высвобожденными, взорвали его изнутри?

ЧЕЛОВЕК БЕЗ НЕБА

Первая группа противоречий была связана с фундаментальными перекосами советского учения о человеке, как оно выстраивалось с первых лет Советской власти. Постулатами жизни советского человека являлись материализм и атеизм, с отрицанием личного посмертного бессмертия души и вненаучных форм познания и объяснения реальности. Советский человек был экспериментально помещен в область "примата материального над духовным". Он мог, как Павка Корчагин, сражаться в "борьбе за освобождение человечества", но враги этого человечества мыслились им предельно вещественно: как голод, лишения, разруха и физические страдания, а самым дорогим у него была, по той же цитате Островского, его земная жизнь.

Советская антропология оперировала парадоксальной версией Идеального, в которой аскетизм и служение праведника не подразумевали ни посмертного воздаяния и спасения, ни прижизненного почитания со стороны государственных институтов: даже великий герой мог в любой момент оказаться падшим "врагом народа". Советское Идеальное не предусматривало никакой связи с трансцендентным, с горним, с божественным. Сакральные категории едва ли мыслились в качестве потусторонних — всё, что было свято для советского человека, оказывалось объяснимым, земным и тленным. Ни советского аналога "Святой Руси", ни "погруженности в Вечность" в контексте такого Идеального не просматривалось. Даже главное достижение СССР, Победу 45-го, официальная пропаганда никогда не трактовала в метафизических или историософских терминах.

Но и в этом материальнейшем из окружений ничего прочно не принадлежало советскому человеку: он не мог распоряжаться своим посмертным существованием после жизни и был отчужден от собственности, покуда был жив. В последнем заключался еще один парадокс советского социума, диктовавшийся двойственным идеологическим отношением к понятиям "собственность" и "стяжательство". СССР как последовательно социалистическое общество с самого начала беспощадно выступал против природной человеческой склонности — владеть и преумножать личные богатства на земле в сколько-нибудь серьезных масштабах. В этой сфере бытия советского человека окружали наибольшие ограничения и фобии: "владеть лавкой" или, тем паче, "перепродавать товар" считалось постыдным и непродуктивным. В то же время официальная идеология всячески подчеркивала естественность стремления к вещественным благам — это стремление сквозило в фундаментальных лозунгах всей постсталинской эпохи: начиная с "от каждого по способностям — каждому по потребностям" и кончая брежневским потребительски-мещанским "все для блага человека". Личным "эсхатологическим" идеалом для советского человека представала долгая счастливая сытная жизнь в мире без войн, пороков, соблазнов, конфликтов и всех прочих "треволнений", отсутствие которых должно было обеспечить государство, поскольку собственных сил и ресурсов для этого у человека не было.

Намеренная "неукорененность в истории" была еще одной сущностной особенностью советского человека: в СССР отсчет "подлинного времени" провозглашался лишь с момента Октябрьской революции 1917 года, делившей всю человеческую историю на греховно-неправильную и на "новую эру".

При Сталине, в условиях мобилизационной модели общества, в "эпоху мучеников и героев", такие искусственные ограничения в конструкции "нового человека" могли работать и давали результат. Но в постсталинском СССР, после хрущевского "развенчания культа личности" — самого фатального из доперестроечных ударов по советскому социуму — "новый человек" в одночасье попал в совершенно иное окружение, полное вызовов и выгод, вещественных и духовных. Жизнь, с ее запросами и реалиями, круто изменилась, но устаревавшая на глазах официальная большевистская идеология "нового человека" пребывала практически неизменной до последних лет Советской власти, чем и обнажала гигантское противоречие между "единственно верным учением" и реальным положением дел. Все это в итоге обусловило молниеносное отречение позднесоветского человека от поиздержавшихся идеалов в пользу таких понятных, конкретных и всегда свежих "ста сортов колбасы".

Невозможно отрицать величие модернистского броска СССР "из грязи в князи", когда за двадцать довоенных лет целая страна была переброшена из традиционного общества в мировые лидеры индустриальной эпохи. Однако уплаченная цена за попытку "земного рая" — лишение советского человека великого Неба, обильной Земли и вечной Истории — оказалась слишком высокой.

ЛИЧНЫЙ АНТИСОВЕТИЗМ ДЛЯ КАЖДОГО

Другая группа противоречий была связана со специфическими мотивациями различных страт советского общества, каждая из которых несла собственный заряд антисоветизма. Мотивации эти были нацелены на выгоду от крушения системы и связывались с неутоленной обидой за притеснение со стороны Советской власти. До поры замороженные под густой шапкой социальных благ, претензии вызревали и накапливались в самых разных точках сложной советской системы и прорвались наружу, разбуженные "перестройкой".

Целый ворох подобных мотиваций объяснялся адресными сталинскими репрессиями в отношении крестьянства, казачества, духовенства, научной и армейской когорт — счет здесь шел на миллионы исковерканных судеб. Как ни пыталась Советская власть проводить политику "сын за отца не отвечает", даруя блага и "вертикальные лифты" для детей "врагов народа", — все же кровное родство настраивало озлобленных людей на путь мщения за отцов и дедов.

Особо чувствительной мотивацией являлся задавленный до времени "национальный вопрос". Вялая попытка государства создать "новую историческую общность — советский народ", не устраивала полностью ни одну из национальностей. Несмотря на грандиозный успех СССР, которому удалось сохранить самобытность каждой населявшей его нации и народности, большинство из них тяготилось ролью "младших братьев" в "семье народов". В то же время многие яркие представители русского большинства видели в СССР лишь форму "обратного колониализма", при котором окраины советской империи обустраивались русскими и за счет русских. Неспособность выстроить за 70 лет новую целостную идентичность взамен исчезнувшего в 1917-м "подданства короне" обрекала страну на разделение, а границы союзных республик, впопыхах прочерченные на заре Советской власти, обозначили точную схему такого расчленения.

Еще более мощная мотивация миллионов советских людей на разрушение собственного образа жизни была завязана на поклонение Западу как "подлинному бытию". Приоткрытые в 60-х границы и неспособность официоза противостоять потоку пропаганды "западного образа жизни" приводили людей к концептуальному выводу: советский путь является "тупиковой ветвью человечества". Целые слои советского общества, прежде всего познакомившаяся с западной жизнью партийная, спецслужбистская, научная и гуманитарная номенклатура — цвет нации! — осуществляли постепенную переориентацию на "общечеловеческие ценности". Впрочем, и рядовые граждане в массе своей готовы были пуститься в пляс от бутылки фанты или выставки современного американского искусства. И пляска — четырехчасовой "хоровод" вокруг "Макдоналдса" на Пушкинской площади в 1990 году — не заставила себя долго ждать.