Где кончается небо
Шрифт:
— Ты здесь неподалеку живешь? У тебя есть видеомагнитофон? Я должна это увидеть. Прямо сейчас.
— У меня нет, но у него был. У него дома, здесь недалеко. Я там работаю, стены скоблю перед ремонтом. Поэтому я обо всем узнал.
Констанца покачала головой; казалось, у нее в голове не укладывается столько новой информации…
— У него дома? У кого?
— У Хоакина. В мансарде, тут неподалеку. Только не говори, что ты там никогда не была…
— Хоакин жил здесь, в центре?
— А ты что, не знала?
— Мне он сказал, что живет в поселке рядом с аэродромом.
— Да нет, у него тут поблизости отличная квартира. Была. Где на стене та самая надпись. Пойдем, там есть видеомагнитофон.
Я кивнул ей: пошли, мол, не упрямься. Она подумала пару секунд и встала.
Мы перешли улицу, вошли в вестибюль. Поднялись по лестнице. Констанца шла впереди, оглядываясь по сторонам, будто окна, выходящие во внутренний дворик, и лампочки на лестничных площадках, и деревянные панели на стенах могли рассказать ей что-то новое о Хоакине Дечене, которого она открывала для себя заново. А ведь этим стенам действительно было что рассказать. В доме много лет не было ремонта, так что юный Дечен, влюбленный предатель, вполне мог касаться паркетных половиц или лестничных перил.
В квартиру мы вошли молча, как в церковь.
Констанца положила сумку и шляпу на стул и выжидательно посмотрела на меня. Я включил видеомагнитофон, вручил ей пульт и отошел подальше, чтобы не мешать.
Кадры с надписью на небе и взрывом она посмотрела стоя, словно в таком положении ей было легче сохранять самообладание. Когда пленка закончилась, она, не говоря ни слова, отмотала ее назад и принялась смотреть снова. На этот раз она присела — совсем близко от телевизора. Грустно улыбнулась, когда увидела волчок. Она снова и снова прокручивала кадры со смертью Дечена: круглое облако дыма вдалеке, почти беззвучный взрыв — так, глухой гул. Второй раз, третий, четвертый… После пятого раза она выключила видеомагнитофон и задумалась — ошеломленная, притихшая.
Я подошел к ней, взглянул в лицо. Казалось, она упорно о чем-то думает, глядя на потухший экран телевизора. А потом у нее на глазах выступили слезы.
— Он бросил меня одну. И именно сегодня, накануне седьмого числа…
Она говорила тихо, словно сама с собой. Я был не в счет, меня как будто не было. Но потом она обратилась ко мне:
— Почему же он не сказал мне, что живет здесь?
Потому что он был беглецом, подумал я. Потому что он бежал от тебя, прятался от тебя. Но говорить этого не стал, лишь протянул ей книгу:
— Тут он все объясняет. Думаю, тебе лучше прочитать ее сегодня. Пока не настало седьмое ноября. И раз уж обстоятельства привели тебя в этот дом и в этот день, то и читать стоит именно здесь.
Констанца заглянула в книгу. Потом обвела взглядом комнату, будто запоминая каждую подробность или пытаясь уловить невидимые следы присутствия Дечена, что-то неуловимое, что въелось в стены. Она пока еще не чувствовала настоящей боли от смерти своего друга. Просто еще не успела осознать. Наверно, это и помогло ей решиться. Она подошла к кровати и примостилась поудобнее. Похоже, формальности и приличия ее не особенно волновали. Ее не смутило, что на этой кровати совсем недавно спал человек, которого только что не стало; скорее всего, она этого и не осознала.
Мне нужно было позвонить, и я вышел на лестничную площадку, чтобы не отвлекать ее от чтения. Энрике был у себя в офисе и сразу взял трубку.
— Да узнал я, все узнал, о чем ты меня просил. Кортес мне все выложил. Но учти, это только потому, что мы с ним сто лет знакомы. Расскажешь мне потом, зачем тебе это все?
— Потом. Сейчас рассказывай ты.
— Отец нашего Пако, Луис Кортес, был военным летчиком, в гражданскую воевал на стороне франкистов. Дослужился до генерала военно-воздушных сил, одно время был министром. Погиб несколько лет тому назад — несчастный случай. Вот ему-то и принадлежал весь дом, кроме мансарды. То есть мансарда тоже сначала была его, но он ее Дечену этому подарил, давно, сразу как война закончилась. Дечен, я так понимаю, был его правой рукой. Знаешь, он ведь, оказывается, офицером был, Дечен твой. С шестнадцати лет на фронте. В авиации служил, у франкистов. Все время при Кортесе. Отчаянный, говорят, был человек. В самое пекло летал, ничего не боялся. И пуля его не брала. А знаю я все это потому, что Кортес-младший — страшный зануда. Я с ним целый час на телефоне провисел, так что учти, с тебя причитается. Уж на обед в ресторане я точно заработал.
— Что еще узнал?
— О Дечене — самую малость. Он дослужился до майора военно-воздушных сил, а потом, на самом пике карьеры, вдруг взял и ушел в отставку. После войны жизнь вел самую обыкновенную, скучную. Ну ты же знаешь, что говорят про героев войны. Мол, их скука сводит в могилу, жизнь без опасностей и приключений.
— Ну а дом он зачем продал?
— Деньги вдруг понадобились. До восьмидесяти лет дожил как схимник — и тут на тебе… Солидную сумму, между прочим, выручил. Двести с гаком тысяч евро. Кортес не поскупился. В память о дружбе Дечена с его отцом он и торговаться не стал.
— А не известно случайно, зачем ему понадобились деньги?
— Да нет, Кортес понятия не имеет. Собственно, он тоже в накладе не остался, давно хотел затеять там генеральный ремонт… И вообще, я не понял! — вдруг вскипел он. — Ты чем там занимаешься, а? Стены скоблишь или книгу пишешь?
— Не заводись. Прорвемся… Ладно, спасибо тебе, завтра увидимся. То есть нет, не завтра, — спохватился я. — Лучше послезавтра, восьмого. Завтра я, скорее всего, буду занят. До встречи. И еще раз спасибо.
Я повесил трубку. И снова вошел в дом.
Констанца успела скинуть свои ковбойские сапоги, чтобы устроиться поудобнее. Я улыбнулся: на ногах у нее были альпинистские носки грубой вязки, вполне подходившие к ее одеянию. В ней ощущалась какая-то удивительная, подкупающая непосредственность. И еще невероятное упрямство и наивная непоколебимая уверенность в своей правоте. Может, именно поэтому она казалась мне теперь такой хрупкой.
Я молча сел в кресло в нескольких метрах от нее. Поглощенная чтением, она не заметила моего присутствия. Сейчас она погрузилась в жизнь Хоакина Дечена.
Меня разбирало любопытство. Я ведь еще не знал, чем закончится зеленая книга. На столе лежала ксерокопия последней главы, но я слегка отвлекся — мне хотелось смотреть на Констанцу. Увлекательное это занятие — наблюдать, как человек, который тебе небезразличен, читает хорошо знакомый тебе текст. Каждая ее гримаска, каждая полуулыбка или грустная тень, пробегавшая по лицу, каждый удивленный взгляд заставляли меня угадывать, какие именно строки она сейчас читает. Говорят, — и это правда, — что книги меняются в зависимости от читателя; выходит, каждый читает свою собственную книгу. Я уже почти закончил книгу Дечена, а теперь перечитывал ее снова, вглядываясь в лицо Констанцы. (За этим занятием я и провел, в сущности, всю ночь — наблюдал, как она листает страницу за страницей. Будто смотрел в зеркало, в котором отражалась книга Дечена, и этим зеркалом было ее лицо, которое внезапно показалось мне прекрасным.)