Где моя Света?

Мама. Мое первое в жизни воспоминание связано с мамой. Она качает меня на руках. Мне год или полтора. Около того. Перед глазами мягкий халат, темно-фиолетовый в чёрный цветочный рисунок. Пахнет мамой. И, наверное, умелый парфюмер запросто описал бы этот запах. Разложил по полочкам. Древесный аромат с нотками розы и жасмина, полутонами белого шоколада и мускусным оттенком. Кажется, они именно так это делают.

Бывает, что запахи просто помнишь. Не можешь описать словами, но помнишь. Я помню, как пахла мама. Вероятно, в том запахе не было ничего таинственного. Стиральный порошок. Кухня. Не помню, чтобы мама хоть раз держала в руках флакон настоящих духов. Она постоянно ходила в этом халате по дому. Он же был на ней, когда в три года я упала с табуретки и пробила голову о чугунный вентиль на батарее. Все было в крови. Должно было быть, хотя крови я совсем не помню. Помню, что мама была именно в этом фиолетовом халате, а я до приезда скорой успокаивала ее и говорила, что мне совсем не больно. Это правда, не помню, чтобы было хоть сколько-нибудь больно. Но дырку по итогу зашивали, и шрам остался.

И вот в тот самый первый год моей жизни меня качают на руках, я смотрю на халат, чувствую мамин запах, но прекрасно осознаю, что держит меня не она. Я не плачу, просто не понимаю, что происходит. Не понимаю, почему запах есть, а ее нет.

Уже намного позже я спросила об этом родителей, сначала мне вообще не поверили. Разве может годовалый ребенок что-то запомнить? А потом стали прорисовываться детали. В тот день, году в 91-92-м, мама ушла на вечер выпускников и оставила меня вместе с отцом, а он не придумал ничего лучше, чем надеть ее халат, чтобы я не испугалась и не заплакала. Провести меня в целом удалось.

В принципе не помню, чтобы я в детстве плакала. За домом, где мы жили до 1997 года, была площадка, засыпанная мелкой щебенкой, местные мальчишки всегда гоняли там в футбол. Коленки у меня не успевали зажить, как я снова бороздила ими эти самые серые камушки. А если упасть ладонями, то щебенка забивается в ранки, и ее сложно оттуда выковыривать. Я не плакала, когда в пять лет мою ногу заживало в заднее колесо велосипеда. Каждый раз, когда я приземлялась на землю, отец повторял: «Не реви, подумаешь ударилась, ты же не умерла». И я не ревела. Это записалось где-то на подкорке – как бы сильно ни было больно, нет повода плакать.

Бывало, что все-таки плакала, тайком ото всех. Только от страха, когда родители ссорились. Помню, что в нашей однокомнатной квартире стояло бежевое плюшевое кресло, и, если отогнуть дощечку под сидушкой, можно было забраться внутрь. Я забиралась в кресло и думала о двух вещах. Во-первых, почему взрослые всегда разговаривают так громко? Почему они не умеют не кричать? А, во-вторых, я думала про мультик о Карлсоне, где он точно так же забирался в кресло и изображал привидение, чтобы напугать жуликов.

И снова мама. Все воспоминания о детстве воронкой вращаются вокруг нее. Мама красит губы красной помадой, выбирает яркие вещи, а на голове у нее копна темных кудрей. Мы много гуляем, ищем, где заканчивается радуга, а я собираю разноцветные пластмассовые пульки от игрушечных пистолетов, которые тогда были, по-моему, у каждого мальчишки. Она говорит, чтобы в будущем я хорошо училась и обязательно поступала в Новосибирский государственный университет (потому что он близко к дому, и не нужно будет ездить в город на автобусе, как она в медицинское училище). Я киваю. Мне около четырех, и я смеюсь, потому что думаю, что никогда не вырасту.

В нашем доме всегда были горы книг. Отец проглатывал одну за одной и приносил из библиотеки еще. Он научил меня читать примерно года в три, из-за лени. Не хотел, чтобы я доставала его и мешалась под ногами, когда мама работала, а он оставался приглядывать за мной. Проще было показать, как это делается, чем постоянно читать мне вслух. По такой же логике он научил меня завязывать шнурки и различать время по стрелкам.

Книги стояли на стеллаже до потолка, лежали на подоконниках и журнальном столике. В том числе мамины книги по акушерству. Я знала буквы, но в них не понимала ничего. Только смотрела картинки, из-за которых потом было довольно жутковато. Пороки развития. Патологии плода. Расщепление неба. Страшилки для ребенка медработника.

Но эта история не обо мне, хотя без меня ее и не рассказать. Она о маме.

Время признаний. Если честно, я всегда боялась стать похожей на своих родителей. Отец запил еще до моего рождения. Он прошел войну в Афганистане. Ликвидацию аварии в Чернобыле. Военные группировки в 90-ые. Он пропивал деньги, приводил домой своих однополчан, которые точно так же пропивали свои семейный деньги. Главное было спрятать в доме все колюще-режущее и не попадаться под горячую руку. Я зареклась когда-нибудь стать похожей на него. А потом еще страшнее мне стало стать похожей на маму.

Наверное, тут и начинается наша история.

Если вы хоть смотрели «Доктора Хауза» или любой другой сериал про врачей, то знаете, что там каждую серию герои ломают головы над очередной загадкой. Вирус? Грибок? Рак? Травма? Они ловко перебирают диагноз за диагнозом, пока не натыкаются на очень редкое заболевание, подходящее совершенно по всем параметрам. Легко и просто, всего сорок пять минут эфирного времени. И вот так создается впечатление, что есть грипп, варикоз, гайморит, аппендицит, а еще есть болезни со сложными названиями, которыми не болеют «реальные» люди. Только герои сериалов. По крайней мере, нам так кажется. На такую болячку не наложишь гипс, ее не прижжёшь йодом и не заклеишь пластырем. От нее нельзя выпить аспирин с парацетамолом и проснуться на утро, как ни в чем не бывало. Это «невидимые» болезни, мы их не замечаем, пока они не приходят в нашу собственную жизнь, по началу тихо, а потом на полных правах выбивают ногою дверь.

Если по улице идет человек, которого очень сильно шатает из стороны в сторону, что бы вы подумали? Наверняка, пьян. Как иначе? Так многие прохожие думали про мою маму, хотя она никогда не пила. Позднее из-за этого ей стало даже стыдно выходить на улицу. Она забросила свои высоченные каблуки в дальний угол и больше никогда уже их не надевала.

Но началось все не с каблуков, а с окулиста. Точнее с того, что маме стало сложно читать программу телепередач в газете. Нужны были очки. Окулист поводил указкой по строчкам разнокалиберных букв на своем табло… Ш н А К Л б ц … и назначил маме очки. Конец истории. Титры. Только вот очки не помогли. Читать в них стало еще сложнее чем без них. Другой окулист почесал в затылке и решил, что глаза следует посмотреть на одном из его аппаратов. История начинается здесь. Она начинается со зрачка. С двух зрачков, размером с игольное ушко. С двух зрачков, которые почему-то перестали изменять свой размер.

Причину никто не знал.

И мы просто стали жить как жили. Приспосабливаться. Пока один из врачей не посоветовал маме сделать МРТ, как итог: множественные очаги воспаления в разных участках головного мозга, больше всего на тот момент пострадал зрительный нерв. И диагноз, который пришлось всеми силами расшифровывать в интернете – рассеянный склероз. До этого я слышала слово «склероз» только в шутку, когда кто-нибудь шутил про плохую память. А оказалось, что это такое аутоиммунное заболевание, то есть, когда в организме происходит сбой, и он начинает атаковать сам себя. Страдает центр управления человеком – мозг. Если представить себе нейроны в виде проводов, по которым бежит ток, то постепенно к них разрушается облатка, тогда происходит замыкание и контакт прекращается. Сейчас информация в разы доступнее. Никто не знает, как и почему появляется рассеянный склероз, но чаще страдают женщины в возрасте от 20 до 40 лет. Маме было 43. То есть заболела она, наверняка, раньше, но узнали мы об этом уже на довольно поздней стадии.