Где-то на Северном Донце
Шрифт:
Капралов широкоплеч, могуч, стриженная под машинку крупная шишковатая голова украшена большими оттопыренными ушами. Глубоко посаженные желтоватые глазки, вислый нос, густые рыжие брови и толстые губы делают красное, словно кирпич, лицо Капралова некрасивым, сердитым. Но это лишь внешне. Савушкину известно, что Капралова любят в батальоне, что он отзывчив и покладист, что еженедельно пишет длинные письма семье: жене и двум подросткам-сыновьям.
Капралов и в самом деле был достопримечательностью. Майор даже иногда позволял себе похвастаться им. Когда приезжали инспектора или специалисты из высших штабов, Савушкин просил угадать, указав на Капралова, какова специальность у младшего сержанта. Говорили всякое: моторист, стрелок, линейщик, но никто не мог и предположить, что этот могучий лопоухий мужичище с мускулистыми, оттянутыми молотом руками и толстыми волосатыми пальцами принимает на пишущую машинку 250–300 знаков в минуту текста любой трудности. Причем без единой ошибки.
Но не только этим был силен Капралов. Имелись и другие радиоасы в батальоне. Еще более ценной, уникальной, была способность Капралова запоминать «голоса» немецких радиостанций. Как ни хитрили, как ни изощрялись фашистские радиотехники — Капралова провести было невозможно. Чтобы запутать советскую радиоразведку, при смене длины волн и позывных немецкие техники заменяли у радиопередатчиков модуляторные, а то и генераторные радиолампы. Позволяло время — не ленились перепаять некоторые основные радиодетали. «Пел» доселе передатчик чистым звонким тенором и вдруг исчез — появился на другой волне другой голос, этакий, к примеру, хрипловатый баритон. Попробуй угадай: не то рацию заменили, не то вместо одного немецкого штаба появился на прежнем месте другой. Послушает нового «певца» Капралов, подвигает густющими бровями, а потом растянет в улыбке толстые губы, хитровато подмигнет желтым глазом:
— Ха! Старый знакомый. Небось мороженого объелся. Ангиной заболел. Он самый! — И назовет прежний позывной.
Наземная разведка, как правило, это подтверждала.
На Капралова майор Савушкин возлагал особые надежды. Ежели выйдут в эфир радиопередатчики затерявшегося корпуса, то как бы ни ловчили немецкие связисты — младший сержант их раскусит.
Рядовой Котлярчук, что сидит рядом с Капраловым, — человек другой биографии и другой судьбы. Это профессиональный радиотелеграфист. Еще до войны служил радистом на судах торгового флота. Участник обороны Одессы. Несколько раз ранен. Котлярчук красив смуглой южной красотой, ладно скроен, ловок, сообразителен. И дело знает отменно. В батальоне к нему прочно прилипло прозвище «графолог». Это оттого, что отлично запоминает «почерки» немецких радистов. Ведь как пишет всякий человек по-своему, так и передачу на ключе всякий радист ведет по-разному. Один быстро, четко и красиво, другой неряшливо и неразборчиво.
В зависимости от этих качеств неистощимый на выдумку Котлярчук делил всех своих «подшефных» немцев на три категории: красавчиков, серяков и утюгов, причем прозвища в каждой из этих категорий варьировались в широкой амплитуде и в самых неожиданных сочетаниях. Послушает Котлярчук своего невидимого оппонента, вдруг выставит большой палец, уважительно щелкнет языком: «скрипач», или «гроссмейстер», или «кит», а то скорчит кислую мину: «бурепка», «серый козлик», а в крайнем случае презрительно фыркнет, схватится за голову: «ну и топор», «турецкий барабан».
В памяти своей Котлярчук хранил сотни таких радиопочерков, и его способности приносили большую пользу, ибо командование немецких штабных частей (а немцы и аккуратисты, и завзятые консерваторы) очень редко соглашалось менять радистов, которым оно доверяло, на новых. Случалось, что радисты служили при одном и том же немецком штабе годами, и тут сколько ни маскируйся, сколько ни хитри, несколько минут — и Котлярчук знает, с кем имеет дело.
В общем, отменный специалист Котлярчук, цены ему нет. И парень неплохой, компанейский, лучший баянист в батальоне. Да вот только ветра в голове много. Подвернется случай — не откажется от лишней стопки водки. Наберется так, что ноги не держат. Несколько раз Савушкину приходилось лечить любителя хмельного гауптвахтой. Вроде бы помогло.
Хуже другое. Бывший моряк — отпетый бабник. Попробуй найди от такого лекарство! Увидит Котлярчук смазливую мордашку — сама собой выпячивается у него грудь, заблестят темные глаза и в голосе зазвучит что-то такое, что и словами не объяснишь. Ни дать ни взять — петух, был бы хвост — распушил бы. Есть в батальоне два взвода, сформированных из девушек, так их командиры покоя лишились. Стоит уйти из казармы, как Котлярчук уже там — любезничает, комплименты направо и налево раздает, приглашает «прогуляться», а встретит девушку в безлюдном месте — лезет целоваться, тискает… Вызывали новоявленного сердцееда куда следует: накачивали, ругали, внушали — все как с гуся вода.
Лишь с недавних пор присмирел Котлярчук.
А случилось так, что сам майор Савушкин застал радиста за совсем невоенным делом. Пошел майор проверить порядки на солдатской кухне и совершенно случайно услышал в боковой кладовой, где хранились отпущенные на сутки овощи, какую-то возню. Открыл дверь, включил свет. Видит: забившись в угол, из последних сил отбивается от наседающего Котлярчука радистка Астраханцева. Трудно рассказать майору, что вспыхнуло в нем тогда. Что-то тяжелое, темное, мутящее…
Подскочил, схватил за ворот, отшвырнул распалившегося кавалера на груду картофельных очисток. А потом, когда смертельно бледный, вытянувшийся в струнку Котлярчук стоял у стены, тыкал ему в грудь пальцем — цедил сквозь зубы:
— Предупреждаю в последний раз! Еще один случай — и прямой дорогой в трибунал. Не понимаешь слов — будешь лечиться в штрафной роте! Понятно?
— Понятно, товарищ майор!
— Доложи своему командиру взвода, что я арестовал тебя на десять суток строгого ареста. Сам он пусть незамедлительно явится ко мне. Попятно?
— Понятно, товарищ майор!
— А теперь пошел вон, животное!
Не любит властных окриков и грубых выражений майор Савушкин, не любит «тыкать», а вот случилось… Конечно, впоследствии он пожалел, что не сдержался, как пожалел и о том, что в пух и прах разнес вообще-то ни в чем не виновных заведующего столовой и дежурного по кухне. А еще больше пожалел майор, что не нашел нужных слов, которые надо было сказать Астраханцевой.
Спросил ее:
— Как вы здесь оказались?
— Я в наряде. Пришла за чищеной картошкой, и вдруг он тут как тут… — И девушка неожиданно заплакала, растирая кулачками обильные слезы по розовым щекам.
Вот тогда бы майору и пожалеть Астраханцеву, сказать все, что ему давно хотелось сказать, произнести те ласковые слова, которые он много раз повторял про себя, а он растерялся, пробормотал несколько раз:
— Ну хватит… Хватит, сержант Астраханцева… Хватит же… — И побежал делать разнос заведующему и дежурному.
Пожалуй, если бы это была не Астраханцева, может, майор и вел себя по-другому. Наверняка с Котлярчуком говорил бы в своей обычной вежливой манере, но уж под суд отдал обязательно. И девушку бы утешил, и дежурному с заведующим сказал другие слова. Но ведь то была Людочка Астраханцева, а Савушкин в ее присутствии не всегда способен вести себя логично.