Где ты теперь?
Шрифт:
– Подойдите, – сказала она.
Я подошел. Старушка сжала губы.
– Цветы приносят только умирающим, – сказала она.
– Нет, что вы, – ответил я, – многим приносят цветы.
– Но никто дольше них не живет.
– Дольше цветов?
– Да.
– Нет.
– Но цветы все равно красивые.
– Да.
– Действительно, они мне напоминают о чем-то таком, не знаю, по-моему, у нас в саду такие росли. Нет, не помню. Но они все равно красивые. Правда.
– Это тюльпаны и нарциссы, – сказал я.
– Очень красивые. И такие белые. А ты, наверное, садовник?
– Да, садовник. Работаю вон там. – Я махнул рукой в направлении оранжереи.
Как будто она могла видеть через стену, будто у стариков глаза – как рентгеновские лучи.
Она посмотрела на цветы, которые я поставил на стол. Букет был составлен бестолково, и она это заметила. Цветы дешевые, одни из самых дешевых, такие быстро
– Они долго простоят? – Женщина показала на букет, попытавшись дотронуться до листьев, но не дотянулась. Поэтому я приподнял вазу и поднес к ней, чтобы она прикоснулась к ним, попробовала на ощупь. Она с шумом втянула их запах, будто принюхиваясь ко всему вокруг.
– Да, – ответил я, – они простоят долго.
– Хорошо.
Когда я, собираясь уходить, ставил вазу на стол, старушка продолжала тянуться к ней, и даже когда я закрывал за собой дверь, рука все еще была протянута к столу. «Хорошо».
Выйдя в комнату отдыха, я подошел к пожилой женщине, которая работала в больнице. Она расписалась на квитанции и, поблагодарив меня, предложила кофе, но я отказался, мне хотелось побыстрее оттуда уйти.
– С вами очень приятно работать, – начала она, нервно огляделась, подыскивая слова, а те почему-то словно завалились куда-то в угол или в мусорную корзину. – Но теперь это дороговато для нас. Ну, то есть, ну да, мы, конечно, понимаем, что цены у вас вполне разумные, но мы все равно… – Я ждал. Я понял, о чем она, и вполне мог уйти, но я ждал.
– Ну, пожилые часто умирают, и так уж получилось…. Так уж получилось, что мы решили теперь заказывать цветы подешевле, в… в супермаркетах. Поэтому…
– В «Рими»? – спросил я.
– В «Реме», – смущенно ответила она, уставившись в столешницу. – Ну, там теперь дешевле, и они предложили нам контракт, поэтому, в общем… – И, будто эта мысль пришла ей в голову впервые, она добавила: – Мы ведь просто хотим немного скрасить их последние дни. Ты ведь понимаешь, что… ну… – Она почти уткнулась носом в крышку стола.
– Конечно, – ответил я, – да сейчас почти никто и не покупает цветы в оранжереях.
Она неуверенно посмотрела на меня:
– Разве?
Она как будто не знала, что еще сказать.
– Забудем, – сказал я. Я развернулся, вышел из больницы, поехал назад в магазин, открыл дверь и сел за стойку, включив радио. Никаких новостей, никаких смертей, только музыка.
Но ведь у меня все было хорошо, разве нет?
Да, у меня все было хорошо.
Все было очень хорошо.
У меня было все, что нужно.
Меня звали Матиас, мне было 29 лет.
Я был садовником.
Я любил свою работу.
Я на самом деле ее любил, частенько приходил в оранжерею пораньше, самый первый, может, за час до начала, и морозным утром выходил в сад. Изо рта валил пар, а я садился на лавочку и слушал, как мимо проезжают машины, прислушивался к шуму изношенных двигателей, пока эти несчастные ехали на ненавистную работу. На переговоры, которые ни к чему не приведут, к ценам, которые не удастся сбить, предложениям, которые невозможно принять, к неотложным делам и идеям, от которых придется отказаться по экономическим соображениям, к планам, которые никогда не воплотить. И каждый раз, когда вы будете встречаться с новыми людьми, рассказывать им о новых невоплотимых проектах и пожимать им руки, планы эти, как маленькие ранки, будут саднить ваши ладони.
Если бы мне разрешили загадать одно-единственное желание, я пожелал бы, чтобы ничего не менялось. Чтобы все навсегда так и осталось. Чтобы все было предсказуемо.
Я пришел раньше, посидел в саду. Через час появились остальные, и началась рабочая суета. Нас было всего четверо, включая одну довольно энергичную девушку примерно моего возраста, она окончила сельскохозяйственный институт в Осе, больше я почти ничего о ней не знал, мы о таких вещах мало разговаривали, мы вообще мало разговаривали, уж не знаю почему, так сложилось. А если и разговаривали, то только о цветах да о делах, которые надо сделать, напоминали друг другу о том, что надо полить молодые растения в саду, те, угловые, или подрезать кусты. Ты не забыла про венки для похорон? Не забыла про тот букет? Не забыла про открытки – «выздоравливай», «скорее возвращайся», «поздравляем с праздником», «поздравляем», «поздравляем», «с наилучшими пожеланиями»… Нет, она не забыла. «Правда ведь, в это время года хризантемы особенно хороши?» И я отвечал, что «да, они всегда хороши». Я все это ценил, это было моей действительностью,
Но чего мне хотелось?
Именно этого мне и хотелось.
Быть полноценным винтиком.
Делать то, что нужно.
И ничего больше.
Это было признаком трусости?
Да неужели?
Не всем дано руководить корпорациями. Не все становятся первыми спортсменами страны, не все входят в состав различных правлений, не на всех работают лучшие адвокаты, и не каждый видит свое имя в газетных заголовках в связи с каким-нибудь торжеством или трагедией.
Кто-нибудь захочет стать секретарем и сидеть в приемной, глядя на закрывающиеся двери, кто-то даже в пасхальные каникулы будет водить хозяйскую машину, другим придется вскрывать труп пятнадцатилетнего подростка, покончившего с собой одним январским утром, тело которого неделю пролежало в воде, прежде чем его обнаружили. Кого-то вы не увидите по телевизору, не услышите по радио, о ком-то не прочитаете в газетах. Не всем сниматься в кино, кому-то придется его смотреть.
Кто-то захочет быть зрителем.
А кто-то захочет стать винтиком.
Не потому что обязан, а потому что ему так захотелось.
Расчет прост.
Так вот, я сидел там. В саду. Сидел в саду и вовсе не желал оказаться где-то в другом месте.
Вообще-то странно, что мы с Йорном вот так сошлись. Общались мы и в начальной школе, и в средней. Мы познакомились совершенно случайно, просто на какой-то перемене оказались рядом на школьном дворе. Я часто, почти каждую перемену, стоял там просто так, довольный собой, раздумывая о своем. Однажды Йорн, подойдя ко мне, спросил о чем-то, уже и не помню о чем. Потом я понял, что он подошел ко мне, потому что его приятель Роар, с которым мы потом тоже стали общаться, как раз в тот день заболел. Йорну было скучно, а я стоял один, и, похоже, он был обо мне неплохого мнения. Мы поболтали, и мне показалось, что он неглупые вещи говорит. Мы обсуждали луну, вселенную и весь тот мусор, который люди набросали в космос, тысячи спутников, каждый из которых выполняет какую-то свою функцию. Мы с ним стояли и просто болтали, не то чтобы о нас самих, скорее о постороннем. Так и пошло: мы трепались почти только на переменах, в другое время не очень-то много общались, во всяком случае, пока не перешли в среднюю школу. У Йорна были совсем другие цели – он рвался вперед и ввысь. Он хотел получить от мира все. Я его за это не винил. Просто мне непонятно было, зачем человеку все это. Мы не совсем друг друга понимали. В том числе и когда разговаривали про База Олдрина. Меня еще с детства привлекала жизнь астронавтов, я кучу всего о них прочел, изучал все, что под руку попадалось, я все знал про космос, про полеты на Луну в шестидесятых и семидесятых и про программу «Аполлон». Я по-прежнему могу рассказать о запуске ракет в мельчайших деталях, о выходе на земную орбиту, про углы и измерения, про то, как происходит вращение вокруг Луны, могу объяснить, почему каждый раз, когда корабль берет курс на восток, астронавты теряют связь с землей. Про Олдрина, второго человека на Луне, я знаю все. Могу рассказать, что его жена, Джоан Арчер, думала в тот момент, когда по телевизору показывали, как ее муж вышагивает по лунной поверхности. Читая биографии Нила Армстронга и других знаменитостей, между строк вы найдете и жизнеописание База Олдрина, оно будто вынесено за скобки. Его отец дружил с пионерами воздухоплавания, Оруэллом Райтом, который первым поднялся в воздух, и Чарльзом Линдбергом, в 1927 году совершившим в одиночестве перелет через Атлантику из Нью-Йорка в Париж почти за двое суток. Сам Олдрин учился в Вест-Пойнте, потом стал майором ВВС, побывал в 66 рейсах над Кореей, сбил два МИГа и только потом решился взлететь еще выше. В 63-м он стал астронавтом НАСА, потом была запущена двенадцатая и последняя капсула программы «Близнецы», а он – внутри нее. Пролетев насквозь атмосферный слой, участок абсолютной черной пустоты, он провел пять с половиной часов вне капсулы, доказав тем самым, что человек может существовать в вакууме.
Ну а потом он принял участие в программе «Аполлон».
Баз Олдрин ждал, пока взлетят десять первых ракет.
Баз Олдрин проходил тренировки.
Баз Олдрин готовился.
Баз Олдрин снова и снова изучал все детали.
Баз Олдрин был назначен пилотом посадочного модуля, ПМ. Модуль должен был отделиться от командного отсека, которым управлял Майкл Коллинз, и выйти на лунную орбиту, откуда Олдрин и капитан Нил Армстронг отправятся на Луну, посадят модуль, выйдут из него на поверхность Луны, установят флаг и позвонят домой.