Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева
Шрифт:
Когда я окончил училище и поступил в бригаду, братья уже заслужили там всеобщее уважение, и их советы заменяли мне сухие указания уставов. Старший, Сергей Тимофеевич, обладал характером твердым и независимым. Он пробивал себе дорогу, не советуясь ни с кем. Скрытный и немного резкий, он смотрел несколько свысока на остальных братьев, которых подчинял своему влиянию. Он всюду шел первым; не пожелал остаться при Академии, но когда вернулся в строй, взял на себя преподавание в Академии, в офицерской школе и в разных военных училищах.
Второй мой брат, Михаил Тимофеевич, с детства отличался ровным и кротким характером. Мягкий и доступный, он всегда был готов прийти мне на помощь практическими
От третьего брата, Владимира Тимофеевича, я перенял его удивительное умение подойти к солдату. Если старший вызывал всеобщее уважение и второй пользовался общей любовью, то этот поражал своей колоссальной работоспособностью и был образцом служебного долга. Здесь я не упоминаю о младших братьях [45] , которые впоследствии вышли к нам из училища. Но влияние братьев касалось меня только в первое время. В дальнейшем я был предоставлен сам себе.
45
Младшие братья Ивана Тимофеевича от второго брака отца – Николай Тимофеевич (26.06.1878–09.1955) и Тимофей Тимофеевич (12.01.1880–07.1918) – полковник, артиллерист. Убит во время восстания в Кронштадте.
Когда мы вышли в лагерь, наш вестовой Алексей купил у мальчика за полтинник скворца и посадил его в клетку, которую повесил на сосну против нашего барака. Все приходили возиться с ним, даже суровый капитан Осипов, который угощал его дождевыми червями и называл его «долбоносым дураком». Он служил поводом для всевозможных шуток по нашему адресу. Веселый, смуглый Боголюбов, бывший кумиром женщин за свою цыганскую красоту, сочинил даже целое стихотворение, которое начиналось словами:
Беляев – мать, Басков – отец;Продукт любви их был скворец…По вечерам Алексей приходил докладывать об успехах своего любимца, который постепенно научился изображать скрипение колеса, пение петуха, сигналы на рожке. То он ржал жеребенком, то заливался хохотом…
«Вот только научу его играть зарю – и продам за три рубля», – мечтал Алексей.
Но скворец наш был хитрей, чем то думал Алексей, – «долбоносый дурак» потихоньку продолбил одну палочку клетки и вспорхнул на верхушку ели, откуда перед тем, как отправиться на гастроли, пропел Алексею весь свой репертуар до утренней зари включительно. «Пропал мой полтинник», – сокрушенно говорил бедняга.
Между солдатами я пока не пользовался полным авторитетом. Все еще слабый здоровьем, работая через силу, я пользовался скорее их любовью и преданностью, оставаясь «гаденьким утенком»…
Мой отец был назначен командиром 2-й бригады по желанию Великого князя Владимира Александровича, бывшего тогда командующим войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа.
На интимном завтраке во дворце он обратился к Великому князю Михаилу Николаевичу со словами;
– Дядя, надеюсь, ты ничего не имеешь против назначения Беляева командиром твоей бригады?
По этикету подобное обращение было недопустимо. Но и Михаилу не оставалось ничего другого, как выразить свое согласие. А между тем бригада была шефская, и он берег вакансию для генерала Уткевича, своего личного адъютанта. Теперь, благодаря назначению генерала Баумгартена, командира 1-й артиллерийской бригады, на Кавказ, он перевел отца на его место, а Уткевича назначил во 2-ю. Благодаря этому отец должен был сразу же переехать на Литейный, где его уже ждала пустая квартира и куда он желал взять меня.
К сожалению, это вызвало между нами конфликт: я никак не хотел уезжать от близких на другой конец города, и папа жестоко обиделся. В конце концов, мы с Басковым сняли удивительно уютную квартирку в две комнаты в церковном доме Троицкого собора. Мой Алексей готовил нам, а моя бедная тетя Лизоня с собачкой Альмочкой ютилась как попало в чистой комнате на диванчике. Родители Баскова давно уехали к себе в Казань, но, видимо, они всячески действовали на сына, желая изъять его из-под моего влияния, женить и заставить идти в Академию.
Конечно, наши отношения едва ли могли быть понятны многим. Возвращаясь с занятий, мы тотчас же брались за книги. Для меня программа была ясна: я с жаром хватался за все, что только могло иметь общее с моими любимыми индейцами. Но для этого нужна была обширная подготовка. Мировую историю я проходил по программам историко-филологического факультета. Ботанику, зоологию и геологию – по курсам высших учебных заведений, всеобщую географию – по всем источникам, какие только мог найти. Уже в детстве я имел атласы фон Сидова и Шрадера, теперь я купил Штилера и Андре и, кроме того, старинный атлас Америки, изданный герцогом Орлеанским. По этнографии и антропологии я пользовался указаниями милейшего С. Ф. Ольденбурга, мать которого, урожденная Берг, была старинной знакомой моих тетей. Он рано потерял любимую жену и вместе с матерью и сыном Сергеем жил подле самого университета. Иногда, по воскресеньям, он уделял мне полчаса времени и направлял мои мысли и занятия, доставляя мне все, что мог, из университетской и академической библиотек. Я не упускал ничего, что могло бы способствовать моей заветной мечте, к осуществлению которой я готовился сознательно и бессознательно, как дитя готовится к своей роли матери, не отдавая еще себе отчета о будущем. Каждую ночь я горячо молился о моих любимых индейцах… Богу было угодно услышать мои детские молитвы.
Увлеченный примером, Басков следовал за мною по пятам, сам не отдавая себе отчета, куда. Его пассивная натура подчинялась моей энергии, несмотря на то что наши вкусы значительно расходились. Здоровая физика гнала его на улицу. Он любил точные науки, фотографию, порядочно играл на скрипке. Но со мной он изучал языки, естественные науки. Родители толкали его в общество, в театры, даже на участие в развлечениях и кутежах. Между двух огней его слабая, нерешительная натура не могла устоять. Этой борьбы не выдержало и мое сердце – у меня стали делаться сердечные припадки.
Бригадный врач, увидя мое состояние, сразу приговорил меня к смерти: «Сейчас же выходите в отставку, не напрягайтесь физически, не отходите от дома больше, как на версту, может быть, протянете еще год». Отец привез мне своего доверенного доктора Кмито, вердикт его был более успокоителен: «Никакого органического порока, миллиард малокровных шумов. Перемените обстановку, отправляйтесь на Кавказ, и вы вернетесь другим человеком».
С детства я привык к нежным заботам. Мягкий и отзывчивый, я невольно ждал этого от других. Теперь мой Алексей Беляев [46] ухаживал за мной, как самоотверженная няня, он не отходил от меня; когда я чувствовал себя легче и принимался за книги, засиживаясь до ночи, опасаясь переутомления, он хватал меня на руки и «насилком» тащил на кровать.
46
Денщик Ивана Тимофеевича – однофамилец.