Где же ты, Орфей?
Шрифт:
Я сказала:
— Поэтому не ходи одна, хорошо? Думаю, это он напал на Ио. Но это не точно.
— И кто тогда? Какова вероятность, что в нашем секторе случайным образом оказалось двое маньяков?
— Ладно. Ты права. Это точно.
Я подумала о Медее. Нужно было проводить ее до выхода. В конце концов, дальше нельзя было ни мне, ни Одиссею. Машина, наконец, остановилась. Я и не думала, что мой рассказ занял так мало времени. Мы вышли, и Андромеда вдруг спросила:
— Как он выглядит, этот Одиссей. Действительно страшный?
— Не особенно, — сказала я. — Но ты не
— Так что ты будешь делать с ней после?
— Ничего. Она свободный человек и сама распорядится собой.
Мне нужно было только, чтобы она была в порядке. А еще посмотреть ее альбом. Дверь оставалась открытой. Это значило, что Полиник и Семьсот Пятнадцатая не вернулись. Только сейчас я поняла, какой опасности подвергла Ио. А если сюда забрел бы Одиссей?
Мы вошли внутрь.
— Здесь зловеще, — сказала Андромеда. — Но мне даже немного нравится.
Она очень волновалась и пыталась скрыть это за цинизмом и безразличием.
Ио все еще лежала на полу. Она казалась мне удивительно бледной, и ее рыжие волосы оттого совсем были похожи на огонь. В своей форме официантки и нелепых кроссовках Ио казалась скорее пьяной, чем умирающей. Ее крепкое тело даже сейчас производило обманчивое впечатление здоровья и благополучия.
Андромеда подошла к ней, приподняла ей веко, обнажив зеленую радужку и слабый зрачок, пощупала пульс. Я тем временем подняла альбом.
— Жива, — сказала она. Теперь я была абсолютно уверена в том, что если бы не ожерелье, мы непременно нашли бы Ио мертвой. Я увидела под ней лужу крови. Она блестела. Андромеда тут же скормила Ио три таблетки искусственной крови и быстро перевязала рану новенькими бинтами. Повязка вышла некрасивой, совсем не как в фильмах про больницу.
— Помоги-ка мне погрузить ее в машину.
И я помогла. Я держала ноги Ио, сжимая альбом под мышкой.
— Что это? — спросила Андромеда.
— Нужная ей вещь.
Больше Андромеда ничего не спрашивала. Когда мы выходили, я ногой толкнула тяжелую дверь. Она с автоматическим щелчком закрылась.
Мы положили Ио на заднее сиденье, и Андромеда все ругалась и ругалась, что ей придется отмывать салон, даже когда я сказала, что помогу. Так что, когда машина тронулась, я просто открыла альбом. На внутренней стороне обложки повторялась золотая звезда, зеркально-глянцевая и приятная на ощупь. Красивым, детским почерком вывела свое имя девочка Леда. Первая запись была короткой.
"Доброе утро, дневник! Сегодня первый день, когда я тебя веду. Вчера мне исполнилось семь лет, а сегодня ничего не происходит!".
На второй странице появились покрытые блестящим лаком сердечки. У меня на глазах выступили слезы. Я увидела перед собой человека, который много позже умрет. Это была счастливая маленькая девочка, ей подарили на день рожденья забавную тетрадку. Я обернулась. Ио лежала на заднем сиденье. Кожа ее порозовела, но лицо оставалось неподвижным. Быть может, она и вправду просто скучала. Я бы тоже добавила, что пришла по тайным, секретным делам, чтобы меня воспринимали всерьез. Рыжие пряди Ио потряхивало от движения.
Следующая запись была больше.
"Привет, дневник! Я не вела тебя почти полгода, но сегодня мы с Рыжей решили, что нужно всегда записывать свою жизнь, чтобы не забыть, когда мы станем старыми. События на сегодня:
1. Мороженое.
2. Он ПОСМОТРЕЛ.
3. Было тяжело дышать, но уже стало легче.
4. Мы плевали в стену, и я плюнула выше всех.
5. ЗУБОДРОБИТЕЛЬНО!"
И я подумала, надо же, Леда хотела ничего не забыть, но эти записи наверняка стали бы непонятными к ее шестидесятилетию, все смыслы, спрятанные в них, такие безупречно важные для маленькой девочки, затерлись бы до дыр. Леда умерла раньше, чем это случилось.
Я читала дальше. Теперь Леда предстала передо мной в своем чувственно-конкретном образе, девочка, которая любит розовые леденцы и кидаться камешками в воду, девочка, которая мечтает летать и верит, что ее подменили феи, девочка, укравшая кольцо в магазине и очень стыдящаяся этого.
Менялся и почерк. От детского, неровно-прыгучего, он шел к аккуратному почерку молодой девушки, желающей получать пятерки. Теперь я знала и кое-что о жизни на Свалке. Больше, чем могла прочитать когда-либо раньше, потому что Леда не придавала своим мыслям никакого художественного или публицистического образа. Для нее это была жизнь. Нарисованные, покрытые блестками ракушки и короны соседствовали со словами "Сегодня никак не могла наесться. Значит, я скоро умру?". Это была жизнь, как она есть, и в определенном смысле она была выше любого искусства. Леда ничего не скрывала, просто не умела этого делать, она не врала — невольно или умышленно. Она говорила со мной сквозь время, сквозь розоватую бумагу и чуть выцветшие чернила. Мне казалось, мы стали друзьями.
Орфей как-то говорил, что высший смысл искусства никто из них, на самом деле, не понимает. Он состоит в том, чтобы сама реальность казалась нам переносимой. Посильной.
Реальность Леды была лишена всякой художественности. Она казалась мне чудовищной. И я думала о том, что это жизнь моих родителей. И если они не живут ею, то они вообще не живут. Я читала:
"Она сначала упала в обморок, а вечером мама сказала, что ее больше нет."
Я читала:
"Папа сказал, что мертвым холодно и темно, но в остальном — они живы. Он меня обманывает! Они все обманывают!"
А еще:
"Теперь становится тяжелее засыпать, я все время слушаю, как они дышат. Пусть бы его взяли, пусть бы взяли, пожалуйста!".
Все изменилось, когда Леде исполнилось двенадцать. Одна из страниц была закрашена черным. Я не знала, что это значит. Быть может, умер кто-то из ее близких. Затем несколько страниц было вырвано, и я увидела запись, снова сделанную дрожащей рукой, будто Леда стала на несколько лет младше.
"Он взял папу! Он взял папу, потому что папа отличный поэт! Такой хороший, что и я поеду с ним! Я спела песенку, и он был чем-то доволен! Я могу стать актрисой, я докажу им всем! Завтра я буду спать так долго, как захочу, и никто не разбудит меня! Прощай, Рыжая, мы лучшие друзья на свете, и я никогда не забуду тебя! Я знаю, что дружба существует, и это навсегда!".