Где живет Водяной
Шрифт:
– На, держи, рыбак, – нехотя возвращают снасть парни. – А мы пойдем сено грузить. Искупаться приходили, – почему-то объясняют они и уходят, так и не искупавшись…
Обратно мы неслись уже в ночь. В лица колко тыкалась мошка, ледяной туман лежал в росных низинах, где бродили, спотыкаясь о кочки, зачарованные коростели-дергуны. Заря давно опала за дальний лес, и теперь лишь отливала в высоком небе прозрачной зеленью, над которой в черном тяжелом бархате проглядывались звезды. Ночь, летняя ночь, пахнущая мокрыми лугами, свежим сеном и ромашкой, неслась нам навстречу. И не было ничего лучше этого быстрого ее скольжения в знобкой и неподвижной тишине. Сын, замерев, молча, глядел вперед. Его легкие волосы, пахнущие тем же сеном, щекотали мне подбородок, отдуваясь встречным потоком.
А дома Иван неожиданно заявил, что поймал
Когда заря с зарёю сходится
Просто было утро
Коротки летом ночи. Едва отгорел вечерний закат багрово-алой звенью, притихли на время птицы, остановилась черная вода, придавленная мягкими сумерками, а уже открылся восток неярким светом, словно умытый лик приходящего всегда Начала. И с этим теплым светом проявились цвета и звуки. Веснушчатая от желтых кубышек река подернулась седым туманом, лениво ползущим с росных лугов. Прошло какое-то время… Пепельно-серый и вялый, он, туман, вдруг стал прозрачным и озолотился насквозь первыми солнечными лучами. Вздохнул ветер, и туман заскользил над парной водой легко и вольно. В глубокой бокалде-круговерти шлепнул торопливый хвост, а потом ударил уже гулко и тяжело, пуская круги на зеркальной воде. Золотой крутобокий лещ-лещедка поднялся к поверхности в игривой истоме? А может, нежногрудая Русалка-берегиня всплеснула в сонном испуге, сторонясь пучеглазого Водяного – голого старика?.. «Ир-ра, ир-ра!», – гулко и утробно отозвалась под берегом всполошенная лягва. И, словно по команде, взорвался окрест лягушачий азартный хор, отчаянно, словно в последний раз… Эти резкие звуки на время нарушают звенящее безмолвие. Но опять тихо, лишь шепчутся камыши, и тоскует вдалеке кукушка, может быть, лицемерно сожалея о подкинутом малыше кукушонке?.. Ку-ку…ку-ку… Печально и вековечно вплетается этот стон в белотелые березняки, звонно отдается в зеленоглазых чистых борах и черных ельниках, а потом гаснет в мелколесье-чапыжнике. Летнее утро…
В эти тихие и звенящие мягкие дни и ночи, в соприкасающиеся вечерние и утренние зори хорошо быть одному у реки. И всегда здесь случаются обыкновенные простые истории, тем не менее памятные и близкие сердцу впоследствии. Особенно – в серые дни падающих снегов, и в лютую алость стеклянных морозов. И незатейливые кадры видеосъемки этих простых историй, даже без рекордных рыб и яростных с ними схваток, так по душе в долгие зимние вечера. Как бывают потом по душе обычные звуки за кадром: скрип снега, всплеск рыбы в лунке, дыхание ветра… И ледовое белоснежье на исходе жаркого лета…
Сонные лещи
К этому омутку, чисто глядевшему между двух ивовых кустов, я приходил почти каждое утро. Раздвигал жесткие «телескопы», служившие мне донками, насаживал мочку навозных червей и опарышей на крючок одной донки, грушку тугой манки – на крючок другой. Набивал висящие на леске самодельные мини-кормушки пахучей прикормкой и ждал поклевку, поглядывая на гибкие вершинки удилищ, где подрагивали на течении колокольчики. Вскоре один из колокольчиков непременно встряхивался, коротко звякнув. Вершинка донки прогибалась по течению, осаживалась, и начинала биться резкими толчками. Подсечка!.. И на леске сверкал солнечным серебром тугой и резкий подлещик. Он был теплым, как и вода, пах свежестью речных струй, взрезанным огурцом с полынной горечью, и одновременно теплой травой-шелковником. А потом начинал биться колокольчик другой донки. Но на крючке уже сидела красноглазая сорожка-плотвичка, изумленно открывая мягкие губы. Иногда я менял насадку. Я насаживал на крючок кубик ржаного или белого пшеничного хлеба, вначале протыкая корку, а потом выводя жало крючка сквозь мякиш обратно в корку. После минут ожидания удилище могло резко прогнуться по всей уже длине. И тогда – держись снасть!.. Это брал язь. Он неохотно выходил на поверхность, замирал, а потом взрывался отчаянными прыжками-ударами в каскаде серебряных брызг! Эта его, язя, борьба за жизнь нередко продолжалась и в неволе. Случалось, свободолюбивые рыбины выпрыгивали из плохо завязанного садка, который, впрочем, был «так себе», не чета ухватистым садкам-«вершам» спортсменов, хотя прочая рыба в нем сидела надежно.
Но с каждым летним днем все реже и слабее были поклевки. И все чаще колокольчики донок лишь мелко тряслись от воровских пощипываний и покусываний придонной мелочи, которая лишь обсасывала и сбивала насадку. К своему омутку я уже приходил, скорее, по инерции впечатлений конца весны и в уже упрямо-настойчивом: а вдруг?.. А если повторится то, хоть чем-то похожее на весенний ход и рыбье разудалье в цветение шиповника, разумом понимая обратное…
Однажды я пришел к воде почти ночью, может быть, на зыбкой границе ночи и начала молодой зари. И, подходя к месту, вдруг замер от странных звуков, идущих от реки. Словно звонкое причмокивание и чавканье слышалось из зарослей прибрежных кувшинок. Мне показалось, что я вижу, как шевелятся листы на воде, хотя, может быть, это просто был обман зрения, и лишь теплый воздух струился над рекой. Я долго тихо сидел у воды, не разматывая удочек, и убедился, что речные «поросята» – создания не эфемерные, а вполне реальные. В траве время от времени слышались мягкие шлепки, и кубышки словно раздвигались чьими-то крепкими телами.
Едва стало светло, я разделся и зашел в теплую воду, а потом поплыл к месту, где явно жировала какая-то рыба. Перевернув несколько лопухов кувшинок-кубышек, я обнаружил на нижней их стороне множество всякой живности. Набрав этой всякой всячины в полиэтиленовый пакет, я вернулся на берег, уже освещенный солнцем. Донки в этот раз так и остались не размотанными.
Следующей ночью-утром я уже сидел на берегу залива, где накануне собирал пиявок и букашек с травы. А за поворотом виднелись кусты, у которых ждал меня заветный омуток, омываемый стремительными струями быстрой реки. Но мне он уже был неинтересен, словно мимолетный и случайный приятель. Разве что – до следующей весны?.. Слишком тоскливо-пустынными стали его воды. Здесь же, далеко в стороне от быстрого течения, царило аксаковское тиховодье, еще пока не известное мне и поэтому притягивающее.
В этот раз и снасти у меня были тиховодные. Вскоре на воде закачались два поплавка-гусиное перо, которым я по старинке отдаю предпочтение. Длины моих шестиметровых удилищ как раз хватило, чтобы достать до кромки кувшинок, за которыми дно круто уходило вглубь. Бровка!.. Просто классика… А насадкой у меня в этот раз служили те самые пиявки и букашки, подсаженные ввиду ничтожных размеров к навозному червячку. Впрочем, я чередовал потом ингредиенты этого странного «продуктового» набора, добавляя к найденышам одного или двух опарышей, потом – опять червячка-навозника. На крючке второй удочки была манка, сваренная на молоке, размятая с растительным маслицем и едва задетая пробкой от пузырька с анисовым маслом.
Прикормив место, я замер у снастей, одновременно любуясь разгоравшейся зарей, теплый свет которой уже лег на тихую воду. Чавканья подводных поросят я в это утро не слышал. По всей видимости, рыба ощущала мое присутствие, как я ни старался быть осторожным. Но в оконцах среди кубышек поднимались дорожки пузырей. Пузырилась вода и за моими поплавками. Вот один из них качнулся, словно его задела нахальная чика-верховка. На какой-то миг поплавок-гусиное перо приподнялся, подпрыгнул в расходящихся кругах на воде, а потом упал набок. Моя рука машинально легла на комель «телескопа»… Рано…рано… А сердце, падая куда-то вниз и замирая, приказывало – пора!.. Рано – твердил холодный разум… Вот поплавок медленно приподнялся и, опять качнувшись, поплыл под лопушник, медленно погружаясь. А вот теперь – пора!.. Подсечка!.. Замерли птицы, погасла заря, и мир окружающий стал одной лишь властной силой, там, в глубине таинственной вселенной, где тяжело и упруго остановилась у дна рыбина. Несогласная, она толчками гнула удилище, но вдруг ослабла и всплыла среди кувшинок, налитых золотым светом… Теперь уже изумленный и сам золотой, как и солнечные кубышки, лещ лежал на теплой воде, сонно поводя хвостом. Поддернутый удилищем, он покорно заскользил к берегу, но, вдруг спохватившись, взорвался в бурунах и пене и осадился вниз, в зеленую глубину. Едва его остановив, я медленно начал подводить рыбину к берегу. Лещ сдался. Видно было, как, открыв судорожно рот-трубочку, он заскучал и лег на бок, ослепительно блеснув на солнце. Подхваченный подсачеком, он провернулся в нем, наматывая сетку на себя, а потом ударил уже в садке, оглушительно и, казалось бы, вольно…
Конец ознакомительного фрагмента.