Гедонисты и сердечная
Шрифт:
Обычный вечер… Филипп в кресле с рюмкой мягкого ирландского виски, Марфа рядом на кровати – забралась с ногами, сидит, опираясь на единственную спинку, что в изголовье. Играют в русскоязычный «скрэбл». По три слова успели поставить каждый, как запела «Yellow submarine». Марфа вскочила, чуть не перевернув доску с буковками, босиком к шкафу и с мобильником – на кухню.
Вернулась, когда уже кончились семичасовые новости и Филипп допил свою дозу. Уткнулась в черные пластмассовые фишки, поставила коротенькое слово «сон» – всего на четыре очка и, не поворачивая лица
– Извинялся…
Значит, есть у человека совесть… Что ж она не радуется?
От свежего хмеля реакция у Филиппа замедлилась, и он не успел произнести ничего вразумительного. Марфа же продолжила в так раздражающем его стиле – когда подробности, ему совсем неинтересные, воспроизводятся почти магнитофонно. А ведь сама его поучала: думай о том, кому говоришь и зачем…
– С утра он ходил по аптекам…
Он… Произнесла так, как будто написано с большой буквы. Наедине почти никогда не называет Дубинина ни по имени, ни по фамилии. Он… И сразу ясно, о ком она… Не упоминая всуе…
Ревнивые мысли… Марфа, рассказывая, совсем не думает о нем. Она – рядом с Дубининым.
– Много ступенек прошагал, устал, спина болит… Сказал, что сперва хотел меня подхватить со службы, но понял: нет сил – добраться бы до дачи… О брате вспомнил, с которым вчера проговорил полтора часа по телефону. Он больше двух лет ждет пересадки почки… Болея, так вник в медицину, что сам стал почище академика! Иначе бы не выжил!
Господи, даже братом Дубинина гордится, вспыхнул Филипп.
«Вот еще! Академиком становиться… Пусть лечат те, кому положено! Хватит с меня того, что я, может, академик – в высшем смысле – по своей части».
Вспыхнул, но тут же вспомнил, как интеллигентные и доброжелательные эскулапы чуть не залечили его родную Марфу.
Лет десять тому назад на худеньком, как у девушки, бедре вспыхнуло красное пятно – будто кипятком Марфу ошпарило. Аллергия – не аллергия… Доктора самых разных специальностей мудрили-мудрили и отправили консультироваться в клинику к авторитетному распрофессору по всем пятнам.
Там бедняжку, не предупредив, усадили перед сотней студентов, заставили снять правую брючину и продемонстрировать горящую красноту, которая постепенно спускалась вниз по ноге. Светило деревянной указкой показал траекторию движения – поцарапал кожу – и, огласив результаты анализов, поставил диагноз: «Типичная картина для болезни Лайма». Лечение – новейший антибиотик общего действия.
Пятно не сдалось новейшему лекарству, дошло до ступни и само соскочило с Марфы. И из памяти изгладилось. А месяца через два Филипп нашел в Ленинке специальную энциклопедию, где было написано, что такая болезнь приключается от клеща и смерть наступает не позднее чем через две недели после укуса…
Что, если бы он прочитал этот приговор сразу? Кондрашка могла бы приключиться!..
Филипп вернулся в кресло, ладонью опрокинул на спину все свои фишки, стоявшие на подлокотнике, – и из них сложилось «сцепка». Слово на восемнадцать очков. Нет ли места на доске, где оно удвоится?
– Врачи с пациентами – как учителя с учениками. – Марфа и не заметила, что уязвила мужа. – Навязывают диагноз и лечение, не очень заботясь об истине… Нет же у них обратной связи. Анализы – очень зависимы от многих причин… Мне стыдно стало за наши с тобой разговоры…
Где логика? Почему стыдно?
– А в конце разговора я, как всегда, сама себя подставила. Выпалила, что мою статью не взяли в «Известия». А он: «Ну, она совершенно не газетная, слишком много мыслей». А раньше говорил – замечательно написала… Откуда ему знать, что газетное, что – нет! Крылья мне подрубает! Больше никогда не буду сообщать ему о своих поражениях. По-моему, если человек оправдывает тех, кто против тебя, – он к ним присоединяется!
Филипп тоже всегда негодовал, если кто-то прямо при нем вникал в логику его недоброжелателей. Несердечно это.
Да и не хватало ему терпения встать на чужую сторону. И воспользоваться тем, что стоит только понять противника, как сразу в голову придут доводы, помогающие его переубедить. Переспорить, не уничтожая. Ведь пусть на мгновение, пусть только в своей душе ставишь крест на оппоненте, но все равно же – как убийство. Это-то уж совсем не сердечно…
Раздражение переметнулось на Дубинина, не успев наследить словами.
Негодование, якобы праведное, объединяет…
Не соперничая, доиграли до «рыбы» – когда на руках и в коробке не осталось букв, пригодных даже на самые короткие слова. Согласились на ничью и на то, что на ночь не будут расходиться по разным комнатам…
Глава 25
Снова коллективное бессознательное выталкивало Дубинина на обочину. Понял это по мелочам, которые и систематизировать пока не тянуло. Чтобы они в твоем собственном уме не превращались в сильный кулак, бьющий промеж глаз.
Обычное дело – вознесут, потом потопчут… Ритм… И такие коленца выкидывает жизнь, только бы не застаиваться.
По молодости лет он удивлялся, обижался на окружающих. Как многие, считал, что все препятствия организованы чужой волей. Намеренными кознями врагов. Но только первый раз мучительно было скатываться с так тяжело покоренной вершины профессионального олимпа после яркой, всем заметной удачи…
Сумел удалить эмоции. Перетерпел сильную боль. Вроде операции на главном органе кровообращения. Сам себе ее сделал. И сердце перестало вмешиваться в прагматические размышления.
Проще сделалось не только в профессии. Ничто не стесняло его… Днем мог приехать в Москву, насладиться телом одной любящей его дамы, а после, перед возвращением на дачу, пойти поужинать с другой. Съесть наваристый, обжигающий нёбо лагман под терпкий разговор. С Марфой, например…
Понаблюдал за другими – и за коллегами-современниками, и исторические прецеденты осмыслил. Научился грамотно группироваться, чтобы защищаться от ударов. Чаще всего хаотических, поскольку старался ни с кем не иметь близких личных отношений, которые и доводят до целеустремленной травли.