Геха

«Мальчишество заковано в рассудок хвоинкой в жёлтый камень янтаря».

Олжас Сулейменов

Геха родился в Кронштадте в семье флотского офицера, как тогда говорили, командира Красного Флота. Его отец, папа Митя, был родом из Прилузского (по реке Луза) района в Коми. Он хорошо стрелял и бегал на лыжах (таёжная закваска!), кажется, даже был чемпионом Кронштадта по бегу патрулей (что-то вроде нынешнего биатлона).

Гехина мама Тоня родилась в Боровичах Новгородской области. С детства отличалась боевым мальчишеским характером. Рано (по нынешним меркам) вышла

Переехав из Кронштадта в Ленинград, семья поселилась на окраине города, в Старой Деревне, в двухэтажном дощатом доме. Геха помнит отдельные эпизоды начала войны. Вот мама Тоня и сестра Галя мажут клейстером газетные полоски и наклеивают их крест-накрест на оконные стёкла. Вот в ста метрах от их дома за железной дорогой разбивается самолёт, сестра Галя и ватага дворовых пацанов бегут на него посмотреть, оставив Геху, ревущего от обиды, возле дома.

Но ярче всего он запомнил отъезд в эвакуацию. Раздался стук в дверь, вошёл матрос, сказал, что командир приказал отвезти их на вокзал, машина ждёт во дворе.

Мама Тоня в спешке схватила два чемодана, побросала туда кое-какие вещи из одежды, не трогая зимних, думая, что до зимы они вернутся. На Московском вокзале они сидели на чемоданах в большой толпе, когда к ним пробился папа Митя в синем морском кителе с блестящими пуговицами и в фуражке с крабом. Он расцеловал их всех и исчез. Больше Геха его никогда не видел.

Их эшелон состоял из товарных вагонов, так называемых теплушек. В их теплушку матросы занесли высокий мешок с флотскими сухарями и эшелон тронулся. По словам мамы Тони их несколько раз бомбили, особенно сильный налёт был в районе Волховстроя, но всё обошлось. На очередной остановке Геха видел, как мимо их вагона матросы провели человека с заложенными за спину руками. Мама Тоня говорила, что это был начальник эшелона, арестованый за остановку поезда на мосту под бомбёжкой, якобы его там же и расстреляли. А что, вполне могли без суда и следствия. Война.

На каком-то полустанке их высадили без вещей, якобы, эшелон понадобился для переброски войск. Старинный пакгауз из красного кирпича уже был забит людьми: до них тут высадили москвичей. Ленинградцев «разместили» в болоте за железнодорожными путями. Это их и спасло.

Мама Тоня расстелила какую-то тряпицу, они на неё легли втроём и Гехе было велено поджать ноги, чтобы не мочить их в холодной воде. Мама достала из сумочки и выложила на кочку перед нами бинты и йод. На всякий случай. Над ними шёл воздушный бой, но Геха ничего не видел, кроме белых облаков в голубом небе. Мамин младший брат Витя, Гехин дядька, в это время учился где-то в лётной школе, поэтому мама воспринимала все самолёты с красными звёздами как Витин. Когда же один из них загорелся и рухнул, она заплакала: «Витеньку сбили!»

Ещё Гехе запомнилось, как на соседней кочке какого-то малыша заворачивают в полотенце, а на этом полотенце в районе живота проступает большое кровавое пятно. Сестра Галя с чайником побежала на станцию за кипятком, и тут начался очередной налёт. Какие-то люди, стоявшие под навесом пакгауза, схватили её за руку и поставили рядом с собой. Геха помнит, как мама, стоя на коленях, надрывно кричит: «Галя, беги сюда, умирать будем вместе!»

Геху эти слова очень удивили потому, что он воспринимал всё происходящее как игру и не хотел, чтобы кто-то из них умирал. Сестра прибежала к ним, и в это время в злосчастный пакгауз угодила бомба. Потом они куда-то побежали в орущей толпе, Геха сидел на маминых руках и слышал, как поют птички. Он поделился этим открытием с мамой, она поддакнула – да, сынок, это птички поют. На самом деле это их расстреливали самолёты, и так «весело чирикали» пули, врезаясь в насыпь. Ещё его удивило, что сбоку от насыпи горела трава, и какая-то женщина бросила туда ребёнка. Вот тут-то он и испугался – уж очень не хотелось, чтобы его бросили в огонь. Много позже мама сказала, что та женщина сошла с ума. И ещё мама говорила, что, когда их вернули в теплушки, некоторых их вещей там не оказалось. Геха много позже жалел, что при жизни мамы не спросил, как назывался тот полустанок, какого числа они покинули Ленинград. Судя по всему, это было в начале сентября 1941 года, за несколько дней (или часов) до смыкания блокадного кольца. Оно сомкнулось буквально за их спинами. А они проскочили. Хотя и не все.

Маме Тоне тогда было двадцать восемь, сестре Гале девять, а Гехе почти четыре. Оставшемуся в Ленинграде папе Мите было почти тридцать пять.

Неизвестно, куда шёл их эшелон, да они и не собирались ехать в нём до конца. Отец велел им пробиваться к его родне в Коми. Геха помнит ночной автобус, голос, сказавший: «Мураши», раскисшую дорогу, ночную деревню и людей с фонарями.

Жизнь в деревне он не помнит, разве что кадку с оленьей кровью у входа, большую, в пол-избы, печь да горячие шаньги – такие чёрные ватрушки с картошкой. И фразу на коми «Вай менем нянь» – дай мне хлеба. В деревне они не задержались. Маме Тоне нужна была работа, а сестре Гале школа. Они отправились в Сыктывкар.

Первое время они ютились в комнатушке на Заводской улице у папиной сестры Нюры. Геха целыми днями сидел дома один. Однажды в комнату зашёл, кутаясь в одеяло, странный человек и жестами попросил поесть. Потом схватил со шкафа красную резиновую губку и попытался её съесть. Как потом оказалось, это был польский солдат. Их тогда много было в Сыктывкаре, так же, как и польских евреев, бежавших от немцев и торговавших на улицах всякой всячиной.

Какое-то время мама Тоня работала в столовой ремесленного училища, Геха с сестрой ходили туда поесть. Он помнит зал с длинными столами, заваленными грязной посудой, стаи снующих под ногами крыс. И среди этого бедлама аккуратно одетый белый старичок, который достал из кармана складную ложечку и стал выскребать объедки из грязной посуды. Через много лет, когда в альбоме польского карикатуриста Збигнева Ленгрена Геха увидел комиксы с профессором Филютеком, он сразу узнал его – так это профессор Филютек в белой манишке с галстуком-бабочкой выскребал тогда объедки!

Геху устроили в детский сад, он туда ходил без провожатых. Напротив детского сада, через дорогу, стояла тюрьма. Туда часто приводили колонны заключённых. Прежде чем завести в ворота, их подолгу держали на улице сидящими на корточках в строю. А дети стояли у низкого заборчика и глазели на них. Ещё он помнит, что в садике они разучивали гимн Советского Союза. Запомнилось ему и такое событие. Какие-то шефы подарили детскому саду тушу тюленя (или моржа?). Из него было приготовлено чёрное, мерзко пахнущее, но удивительно вкусное густое варево. Детям объявили, что «это» можно есть без ограничения, так что, весь детский сад тогда наелся досыта.

И ещё. Под Новый год (1943?) во дворе детского сада свалили кучу ёлок и детям разрешили растащить их по домам. Геха выбрал самую красивую и тащил её домой, сняв варежки. Мороз, говорят, был за тридцать и он обморозил кисти рук. Помнит жуткую боль, когда его руки отходили в тазике с холодной водой. Как он тогда плакал, вернее орал… Когда лет через двадцать он занялся альпинизмом, то в высокогорье кисти рук у него замерзали в первую очередь. А кожа на костяшках кистей ещё долгие годы была красной.