Геккель и Галль

Сорокин Александр Сергеевич

Когда Галль спускался по сходням в Амстердаме, его окликнул матрос, протянувший писклявую девочку, завёрнутую в грубый бушлат. Весь долгий рейс матрос ухаживал за младенцем, вскармливал его из бутылочки. Погруженный в собственные мысли Галль почти забыл о ребёнке. Он дал матросу на чай и неловко, будто держа хрустальную вазу, понёс девочку перед собой.

Франц недолго оставался в Германии. Родина раздражала его, она напоминала о честолюбивых неутоленных желаниях. Получив по завещанию отца энную сумму марок, Галль перебрался в норвежский Берген. Он желал пожить на покое. Светлое удовольствие ему доставляло бродить по старинным мощёным булыжником улицам, сидеть с газетой на городской площади, подниматься на фуникулере на гору и подолгу созерцать окрестности: черепичные крыши, лёгкие лодки, скользящие в синеве фьорда, кучерявые стада овец, сливающиеся с низко клубящимися облаками, звенящие ручьи, исторгаемые вечно заснеженными вершинами. Безгласная хрупкая девочка, Галль в честь матери назвал её Иммой, разделяла отсутствие интересов отца. В послушном бездействии, уцепившись в рукав пальто, она сопровождала Галля на прогулках. Девочка наивно полагала, что отец просто гуляет, а он ещё и думал, мучительно перебирая, как случилось, что жизнь его оказалась безвозвратно сломанной. Он хотел изменить её, избавиться от опеки Геккеля, сказать новое слово в науке, а оказался не удел. Самое страшное, что причина таилась в нём самом, ведь вернувшись в Европу, он не делал попыток подыскать увлекшую бы его работу. Франц знал, где располагаются генные лаборатории, о которых мечтал, но не стучал в их двери. Неизвестно откуда свалившаяся кутикула безволия плотным одеялом окутала разум, едва встревоженный сознанием бессмысленно ускользающей жизни. Галль сознавал необходимость взбунтоваться, поставить цель, добиваться чего-то, но он смертельно навязчиво боялся неудачи. Дни он посвящал длительным пешеходным, а когда Имма подросла, велосипедным прогулкам. Вечерами Франц не пропускал концертов Грига, по газетам жадно следил за делом Дрейфуса, судьба которого его интересовала больше собственной. И ещё Галль никак не мог понять, любил ли он ту Имму, мать Иммы, или просто так соединились обстоятельства, его честолюбие смешалось с временной привязанностью, в результате весь этот ад. Да, жизнь свою он полагал адом.

Зиму межу тем сменило лето, а лето зиму. Имму пришлось отдать в школу, школу эту она и закончила. Прошло шестнадцать лет.

Деньги оставшиеся от отца, закончились, Галлю пришлось подумать о заработке. В Европе разгоралась мировая война. В Бергене германское правительство разместило секретную лабораторию по испытанию иприта. Турки поставляли военнопленных, русских, армян, курдов. На них проводились эксперименты. Германцы больше доверяли соотечественникам, жившим за рубежом, чем норвежцам, тяготевшим в симпатиях к англичанам. Галлю удалось устроиться в химическую лабораторию.

Эксперименты заключались в следующем. Подопытного закрывали в стеклянной звуконепроницаемой герметической камере. Сверху через специальный пульверизатор, похожий на обычный тубус душевых кабин, распылялась дисперсия иприта. Через несколько часов, когда в полной мере проявлялось отравление ядовитым веществом, подопытный обездвиживался электрошоком. С язв, образовавшихся на кожных покровах под воздействием иприта, делались соскобы, из пузырей на теле подопытного экссудат собирался шприцом. Изучалась реакция эпителия, эндотелия, в целом человеческого организма на различную концентрацию и длительность применения бытового отравляющего вещества.

Имма училась в университете, вечерами она ходила на факультативы, поэтому Галль совершал любимые прогулки в одиночку. Времени стало меньше, он уже не ходил в горы, не ездил до дома Грига и назад на велосипеде. Франц ограничивался прогулками по набережной. Больше он любил вечера, когда красный закатный свет ложился на крыши старинных ганзейских домов, рынок у причала затихал, и над фьордом в беззвучии парили альбатросы.

В кафе на набережной Галль усаживался с кружкой пива за высокий стол и пристально смотрел на спокойную недвижную воду. Может быть, он вспоминал другое море, не такое холодное, ровное, безучастное, а бурлящее, непредсказуемое, насыщенное жизнью, знакомое ему по Австралии, Зондским островам, Цейлону.

У Галля существовало своё место, его редко занимал кто-либо другой. Посетители и кёльнер свыклись, что там всегда сидит Галль, лишь не местный человек мог этого не знать. Подобных людей, это были обычно туристы, с началом войны стало совсем мало. И вот однажды, идя к своему столику с кружкой вечернего пива, он вдруг обнаружил, что место занято. И за столиком сидел не кто иной, как профессор Геккель.

Кружка пива задрожала в руке Франца, он опустился на свободный стул рядом со стариком. Тот вздрогнул и, не поворачивая головы, повёл ею так, будто то ли узнал Галля, то ли нет, то ли приглашал к разговору, то ли к молчанию. Лицо Геккеля смотрело на фьорд. Подняв подбородок, окружённый аккуратно подстриженной ровной седой бородой, он казалось, грел сухую потрескавшуюся от возраста и долгих странствий кожу в лучах вечернего солнца. Галль обратил внимание на необычную посадку своего бывшего учителя. Тот сидел, выпрямившись как струна, спина его не касалась спинки стула. Франц видел часть его лица, щёку и ухо, и вот ухо, большое, мясистое, отвислое, с развитой мочкой, напряглось, навострилось, как у человека жадно вслушивающегося в шум бриза и крики альбатросов. Геккель чего-то ждал, но Галль не придал этому значения, на столько он был ошеломлён встречей, случившейся шестнадцать лет спустя после трагических событий, перевернувших его жизнь.

Франц Галль, многие годы следивший за развитием научной мысли в области эмбрионологии по газетам, совсем недавно занявшийся военной медициной с гневом, как и тогда на Цейлоне, обрушился на теорию Геккеля.

Вы считаете, что гаструла показывает, как из полой шаровидной колонии одноклеточных животных образуется многоклеточный организм, а родоначальником всех Metazoan устанавливаете гипотетическое существо под названием Gastraea как элементарный представитель современных кишечнополостных Coelenterates, у которых в течение всей жизни тело состоит из двух слоёв клеток, соответствующих двум пластам гаструлы – эктодерме и энтодерме. В качестве доказательства вы описали под видом физимарий несколько организмов - роды Gastrophysema и Halyphysema, представляющих губки простейшего строения, без пор с обширной полостью, однако Кент и Ланкастер показали, что Halyphysema есть корненожка из типа Protozoa и группа гастриад не может быть удержана…

Галль говорил чересчур громко. Посетители кафе и кёльнер переглядывались, ничего не понимая. А один седой старик, всё больше воодушевляясь, уже кричал на другого: «Уезжайте из Норвегии. Не найти вам в северных морях известковых губок-протист! Теория приспособляемости мертва. В основе жизни не причинные, а беспричинные мутации!!» Если учесть, что собравшиеся в кафе из тирады произнесённой разгневанным Галлем, не понимали не слова, а главный слушатель, кому адресовалась речь, сохранял полное безучастие, граничащее со смертью, эффект был потрясающий. Кёльнер застыл с подносом, кружки, вилки и ножи замерли в воздухе. Вдруг и Галль замолчал.

Встав, он оказался прямо напротив Геккеля и теперь отчётливо видел его широко открытые навстречу морю и солнцу глаза, выпученные, закрытые бельмами. Рядом со стулом Геккеля, прислонённая к столу стояла белая тросточка слепого. Геккель ничего не видел и не мог узнать Галля зрением. Не мог он узнать его и слухом. На столе перед ним, не замеченный сначала возбуждённым Галлем, лежал слуховой аппарат, который старик снял. Возможно, он хотел насладиться темнотой и полной тишиной, предавшись всецело тактильным ощущениям кожи, передающей тепло, напоённые влагой порывы ветра – утешительные удовольствия последних пределов глубокой старости. Стоявший Галль закрыл Геккелю солнце, тот почувствовал помеху, слабая иссохшая кисть с тонкой кожей, покрытой чёрно-синими пятнами, потянулась к слуховому аппарату. Геккель издал невнятный звук, напоминавший: «Что? Кому?». Болезненная гримаса пробежала по лицу Галля, он запахнул пальто, повернулся и пошёл прочь. Посетители кафе смотрели ему вслед.

На берегу фьорда остался бывший горделивый человек, сейчас древняя развалина, тот, кто некогда отчаянно пытался проникнуть в разгадку жизни. Что делал он в Норвегии? Опять, как во времена молодости, приехал собирать раковины

архезоя? Возвращался ли из Стокгольма после получения Нобелевской премии? Читал ли Геккель в каком-то скандинавском университете лекции, Галль не знал. Да и самого Галля никто не видел. Искавшая его дочь Имма, прибежавшая в кафе, где он обычно сидел, не нашла ни его, ни кого-нибудь ещё из посетителей. Не было и кёльнера. Сегодня женился его сын, и он закрыл заведение раньше.

Ветер гулял над пустыми столиками, за ножку перевёрнутого стула зацепилась газета. Стояла забытая полная кружка пива. Над фьордом кричали белые альбатросы.