Ген деструктивного поведения
Шрифт:
Дентен прекрасно понимал, что ему не за что ругать своих солдат. Они все толковые и подготовленные парни, и нет за ними никакой вины, просто русские оказались лучше. Но полковник не мог сдержаться, а посему и кричал на офицеров, дабы за день накопившуюся агрессию и злость из-за собственных неудач выплеснуть на своих людей. А тут ещё приезжее начальство стояло над душой.
Только мы с Димычем этого ничего не слышали. Наши мысли были совершенно о другом. Мы предполагали, что спецназ «Дельта» и морские пехотинцы, не успев сегодня доделать свою работу, с наступлением рассвета тут же вновь начнут прерванную ночью операцию и продолжат поиски моей группы. Поэтому у нас было совсем немного времени, всего лишь несколько часов, для принятия решения: или погибнуть, или предпринять что-то кардинальное и вовсе уж необычное для своего спасения. Но вот что? Ответа на такой сложный вопрос у нас не находилось.
Наступившая ночь принесла нам с собой не только передышку, но и жуткий холод. В горах разница дневной и ночной температур просто колоссальная. В течение тридцати-сорока минут ртуть в градуснике опускается на двадцать или двадцать пять градусов. Человеческий организм просто не в состоянии быстро адаптироваться к такому перепаду температуры, поэтому плюс двадцать пять, если днём было под сорок, кажется ужасным холодом, от которого буквально зуб на зуб не попадает. Тёплую одежду мы не имели, а поэтому, когда я и Димка собрались под большим камнем на совет, дабы обсудить создавшееся положение, то сели как можно ближе друг к другу, надеясь, таким образом, хотя бы чуть-чуть согреться.
— Давай, Димыч, перевяжу тебе пальцы! — Предложил я ему. Раны следовало обработать, потому, как внешне несколько пальцев выглядели очень даже плохо. Они здорово распухли, гноились, и от них исходил довольно неприятный запах. Мы ещё накануне забрали из карманов убитых нами американских спецназовцев индивидуальные аптечки и перевязочные материалы. Обработав раны на пальцах, я начал бинтовать их.
— Эй, эй, эй! Командир! Ты мне указательный палец на правой руке оставь, — забеспокоился Сокольников, — залей его йодом и оставь, а то стрелять будет несподручно.
Я в течение десяти минут закончил обрабатывать раны и туго забинтовал пальцы, не тронув только указательный, как и просил меня мой друг.
— С первым вопросом совещания мы закончили. Теперь второй! Ну, что будем делать, товарищ боец Сокольников? Чтобы выйти на сопредельную территорию, надо преодолеть долину, потому как прямо по ней проходит государственная граница, а соответственно за ней начинается Иран. Ну не сразу у стены, а с другого конца долины. Это всё второстепенное дело. Если мы окажемся в долине, то в принципе по ней можем и до своей границы дойти. Вот теперь нам надо решить два вопроса: как попасть на долину и как незаметно спуститься с плато, причём практически по отвесной стене? У кого, какие предложения имеются по этому вопросу?
— Командир, я, пожалуй, выскажусь первым. Днём это сделать ни теоретически, ни практически невозможно. Ночью у них так же всё будет под наблюдением — это, во-первых. Во-вторых, у нас нет даже верёвок, а без них спуститься по стене — полный абсурд. Выход один — идти назад прямо сейчас, перебить батарею, пока она не изготовилась к бою, и прорываться в долину через теснину, где нас ожидала засада, постараться захватить машину, БТР или вертолёт и попытаться уйти от погони, — предложил прапорщик.
— Твоё предложение никуда не годится, — сказал я, не боясь его обидеть, ибо дело мы решали слишком серьёзное, чтобы думать о таких мелочах жизни. — Тебе ведь было сказано ещё днём, когда я вернулся с переговоров, что там прорваться нельзя. Невозможно! У нас просто боеприпасов не хватит, понял? И обсуждать этот путь — просто время терять!
— Вообще правильно, Саня! Моё предложение, действительно, никуда не годится, — с трудом проговорил, даже не проговорил, а прокашлял Дед, — нас перебьют, потому что, если под стену они понагнали столько солдат и техники, то и с противоположной стороны подготовились основательно. Да, и полковник Дентен подробно всё на карте изобразил, хотя и соврать мог, но навряд ли! Батарею они охраняют — это бесспорно! А потом вполне вероятно, что они устанавливали её специально на наших глазах, чтобы мы именно так и поступили, то есть пошли туда, где нас ожидают. Не стоит их не дооценивать! — Прапорщик показал рукой куда-то вниз, имея в виду, наверное, тех, кто собирался нас захватить. — На машине или бронетранспортёре мы далеко не уйдём. Они поднимут вертолёты, и нас перехватят по дороге или уничтожат, даже если мы прорвёмся на сопредельную территорию, и, главное, извинений никому не принесут по поводу того, что бомбы не там, где надо, упали. А если и принесут, то нам от того легче не станет. А потом следующий вопрос — кто вертолёт пилотировать будет? Я сам не умею, значит, ты, Батя? Всё-таки, одно дело планёр или спортивный самолёт, а другое дело вертолёт, там ведь принцип управления не самолётный, ну может я, конечно, ошибаюсь? Только думаю, даже уверен, что вертолёт ты поднять не сможете, ты даже не сможете запустить его движок. Значит, опять же придётся лётчика захватывать? Саня, но это же ведь не кино! Вот то-то и оно!
После столь длинной тирады слов Дмитрий замолчал, я тоже ничего не говорил. А что собственно можно было предложить? У меня в голове не было никакого плана по нашему спасению и выхода с горного плата. Димка, как бы угадав мои мысли, в точности повторил их, но только вслух.
— А с другой стороны, у меня, например, вообще никакого предложения нет! Командир! Ну, ты чего молчишь? Твоё слово решающее. Ты же ведь у нас мозг? Я твои уши, глаза, руки! Хотя нет, уже не руки, но глаза и уши, а ты давай шевели мозгами, как нам выбираться отсюда, проявляй заботу о подчинённых. Что делать-то будем? — Опять заговорил прапорщик. Я же молчал, ждал, когда Димыч выговорится, чтобы потом принять окончательное решение, проанализировав предварительно все его предложения. Он довольно часто, когда у него начинался извергаться водопад предложений и всевозможных планов, выдавал очень ценные идеи, которые надо было только вовремя уметь распознать в его многословии. Поэтому я слушал, ибо у меня не было никаких предложений.
— Не знаю, Дима! Не знаю ничего! Надо подумать, время ещё есть. Знаю одно точно, что ночью нам не спуститься потому, как разобьёмся с тобой, а днём не прорваться — постреляют словно куропаток. Но выход из любого положения всегда есть, должен быть, и мы его найдём, только подумать малость надо. Смерть? Это тоже ведь выход из создавшейся ситуации, но он у нас будет на самый крайний случай, мы с этим вариантом пока торопиться не будем.
— Эх, командир, жаль, комиссара с нами нет!
— Это почему же? Он бы что, тебя на руках вынес?
— Нет, он бы нам другие слова сказал, и мы бы пошли!
— Это, какие же такие слова? Уж не волшебные ли?
— А помнишь как в анекдоте? Боец Иванов, ты чего не стреляешь? Товарищ комиссар, так патроны кончились! Ну, ты же ведь коммунист, и пулемёт застрочил дальше.
— А мы с тобой Дима, прямо как боец Иванов почти, честно выполнили свой долг. Только вот комиссара нет!
— Так ты за комиссара, Саня! Приказывай, выполню!
Я мучительно размышлял, что предпринять, но в голову не шли абсолютно никакие полезные и нужные мысли, а лезла всякая ерунда и глупость, наподобие, как бы нам да на чём бы перелететь или переплыть. Мне порой просто казалось, причём до полного отчаяния, что выхода нет, но я тут же успокаивал себя и гнал прочь свой пессимизм, говоря, что такого быть не может, ибо всегда есть какое-то решение даже для самого сложного вопроса. «Какая-то безысходность, никогда я не попадал в такие ситуации, как в этот раз», — гвоздём засела в голове одна единственная мысль. Да и трудно было появиться другой, потому как, наблюдая за всем, происходящим внизу, я удивлялся, как это мы с Димкой ещё не попали в плен, слишком уж большие силы собрал Дентен для нашего захвата.