Гендер и язык
Шрифт:
Различие между грамматическим и эмоциональным неясно, но, видимо, эмоциональный имеет негативный, уничижительный оттенок и позволяет предположить, что Есперсен говорит о превосходстве гипотактического стиля. Он продолжает двумя известными сравнениями:
Мужское предложение подобно набору китайских коробочек, одна в другой, тогда как женское похоже на жемчужины, нанизанные на нить из союзов and и других подобных слов [Jespersen 1922, 252].
Есперсен, хоть и большой сексист, но все-таки джентльмен!
В последнее время паратактические и гипотактические
Бернстайн, не прибегая к этим терминам, обращается к обусловленному культурой мнению, что гипотаксис – высшая модель структуры: он утверждает, что подчинение типично для разработанного кода, тогда как ограниченный код использует «простые» сочинительные предложения. Лингвисты соглашаются с тем, что, в сущности, нет ничего выше, чем конструкция, содержащая подчинительные предложения. Однако отмечается, что гипотактические конструкции типичны для письменного языка, в то время как паратактические – для устной речи.
Мы можем представить эти связи в простой таблице (2.1).
Таблица 2.1
Языковые доминанты паратаксиса и гипотаксиса (реальные и гипотетические)
Как было сказано выше, среди ученых существовала тенденция принимать за эталон официальную письменную прозу. Оба утверждения Есперсена о синтаксисе женщин относятся скорее к различиям между разговорным и письменным языком. Письменный язык (в частности, печатный материал) большей частью написан мужчинами (см. раздел 2.2.4). Это значит, что Есперсен мог судить о мужчинах по письменному синтаксису, а о женском синтаксисе, вероятно, делал заключения, исходя из разговорного языка.
2.2.4. Грамотность
Этот раздел непосредственно связан с предыдущим. Нет сомнений, что до того как в XX веке государственное образование стало обязательным для всех, женщины имели меньше возможности получить образование, чем мужчины. До XIX в., вероятно, только женщины среднего и высшего класса были грамотны, но даже тогда, когда мы говорим грамотный, мы подразумеваем грамотность в родном языке. Братья и мужья этих женщин владели также и классическими языками. Классическая латынь и греческий язык не были родными языками для каждого. Они продолжали существовать только в мужском мире школы, университета и церкви. Когда Мильтону задали вопрос, будет ли он обучать своих дочерей языкам, он якобы ответил: «Одного языка для женщины достаточно».
Следующая цитата показывает, что хотя джентльмены XVII и XVIII вв. и соглашались с тем, что язык женщин, особенно письменный, имел свои недостатки, тем не менее не все они выступали против изменения положения дел при помощи образования. Отрывок взят из введения к работе «The Many Advantages of a God language to any Nation: with an Examination of the Present State of our own: As also, An essay towards correcting some Things that are wrong in it» («Преимущества хорошего языка для любой нации на примере исследования нашего государства, а также опыт исправления существующих ошибок»). Эта работа приписывается Томасу Уилсону (1663–1755), епископу Содорскому и Майскому. Акцентировав внимание на силе слов, писатель предупреждает, что неправильное употребление слов негативно отражается на носителе языка.
Мы от всего сердца желали бы, чтобы прекрасный пол мог обратить внимание на эту последнюю причину; многие милые дамы из-за глупости своих слов теряют очарование, которое возникает при виде их лиц. Так как разум имеет более прекрасное и длительное очарование, чем тело, и если бы они пленяли
Далее автор указывает на важность образования матерей. Мы все можем восторгаться его либеральным отношением, однако, заметим, что его комментарии адресованы исключительно мужчинам (…несомненно, природа так же щедра к их полу, как и к нашему…). В то время когда это было написано (1724), письменные произведения женщин были предметом насмешек; к тому же очевидно, что женщины получали очень ограниченное образование. Свифт со свойственным ему преувеличением высказывает ту же точку зрения в «Письме к молодой леди по случаю ее свадьбы» (1727):
Несколько огорчительно, что среди тысячи дочерей благородных отцов не найдется и одной, обученной читать и понимать свой родной язык или судить о самых простых книгах, на этом языке написанных.
Насмешки Генри Тилни над Катрин по поводу женской манеры написания писем, приведенные в предыдущей главе, показывают, как мало что-то изменилось даже век спустя.
Руссо [Rousseau, 1712–1728] осуждает женские литературные произведения по иным причинам, нежели те, о которых мы уже знаем. Он говорит:
…того красноречия, того грандиозного восторга, который дает наслаждение каждой частице души, всегда будет не хватать женскому произведению. Они все холодны и прекрасны, как их авторы. Они могут отражать великий разум, но никогда душу (Rousseau, la Lettre d’Alembert sur les Spectacles, перевод [Peggy Kamuf 1980, 290]).
Во времена романтизма, следовательно, женское письмо считали неполноценным, потому что произведениям не хватало страстности. Мы можем противопоставить этому вывод Есперсена о женском предпочтении паратактических моделей (см. раздел 2.2.3), согласно которому они более «эмоциональны», тогда как мужчины более «грамматичны». Это противоречие легче понять исходя из того, что каждая эпоха пересматривает то, что следует принять и чего избегать в языке (правило андроцентричности). Мнение Есперсена и Руссо сходятся в том, что женщины пишут менее искусно, чем мужчины.
И только в XX столетии, мы можем считать само собой разумеющимся, что женщины грамотны, что женщины имеют равный доступ к образованию и что женские голоса звучат наравне с мужскими (по крайней мере, в теории). Комментарии женщин по поводу письма дают нам возможность проникнуть в суть проблем, связанных с использованием средств выражения, которые испокон веков находились в руках мужчин. Так, Вирджиния Вульф рассматривает форму письменного предложения:
По-прежнему остается верным, что до того, как женщина получила возможность писать так, как желала, она столкнулась со многими трудностями. Для начала следует сказать о технической трудности, такой простой с виду, а на самом деле ставящей в тупик, – это сама форма предложения, которая была не приемлема для нее. Само предложение создано мужчиной, оно слишком пространно, слишком нагромождено и слишком помпезно для употребления женщиной. Даже в романе, занимающем много места, необходимо найти такой доступный и обычный тип предложения, который бы легко и свободно пронес бы читателя из одного конца книги в другой. И это женщина должна сделать для себя, переделывая и адаптируя существующее предложение до тех пор, пока оно не примет естественную форму ее мыслей, не разрушая и не искажая их (Woolf 1929, опубликовано в [Woolf 1979, 48]).