Генерал Багратион. Жизнь и война
Шрифт:
Крепка ли дружба с начальником начальников? Царедворец в Багратионе-полководце проглядывает постоянно. Завершая свое вышеупомянутое письмо Аракчееву (с бранью и беспочвенными обвинениями Барклая), Багратион пишет: «Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру (заметим, что Барклай сменил на этом посту Аракчеева. — Е. А.), а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите, и в камин бросьте»55. Но видно, что не для камина предназначается письмо, посланное временщику, да к тому же дежурному генералу при государе. Отношениями с влиятельным Аракчеевым Багратион очень дорожил. Это видно как по его письмам, так и по поступкам. Как известно, во время войны Аракчеев, по должности дежурного генерала при императоре, докладывал ему о делах в армии, передавал его волю: «Сообщая сию Высочайшую волю, я имею честь быть…» или: «Государь император высочайше мне повелел сообщить вашему высокопревосходительству…» и т. д.56 Иначе говоря, он мог похлопотать за Багратиона перед государем, поспособствовать его назначению главнокомандующим всеми армиями. Но скорее всего временщик этого не делал и делать не собирался. Конец 1809-го — начало 1810 года стали роковыми в отношениях между Александром и Багратионом, и Аракчеев, как опытный интриган, хпопотать за полководца, вызвавшего гнев императора, не хотел. А Багратион, не понимая этого, стремился всеми силами
Что же стояло за упомянутым в письме Барклаю весьма вежливым «особым мнением о наших проблемах»? Думаю, что Багратион в этот момент, как никогда раньше, шел навстречу пожеланиям своего окружения, ряда высших офицеров в армии. Толчком стали события под Смоленском. Как уже сказано, многие генералы и офицеры, разгоряченные и воодушевленные подвигами Неверовского и Раевского под Смоленском, которые они наблюдали с другого берега Днепра, считали уход от Смоленска ничем не оправданным, видели в этом вину Барклая. Как и Ростопчину, Смоленская битва казалась им почти победой, если бы не отступление по воле главнокомандующего 1-й армией. Из письма Ермолова Багратиону, да и из других источников, видно, что генералы толкали Багратиона к решительным действиям, нацеленным на смещение Барклая. На этой почве в армии образовался своеобразный «генеральский заговор» против Барклая, который хотя и не выливался ни в какие организационные формы, но выражался в некоем единодушном суждении о «непригодности» главнокомандующего 1-й армией и в требованиях заменить его Багратионом. В этот «заговор» против Барклая входили фактически все высшие офицеры двух армий. В. М. Безотосный называет этих людей «русской партией», хотя среди них было немало иностранцев59.
Одни высшие офицеры — такие как Л. Л. Беннигсен, Ф. Ф. Паулуччи — были исполнены неудовлетворенных военных амбиций, смертельно обижены на военного министра, который не давал им ходу. Паулуччи жаловался на Барклая: «Я был только простым исполнителем планов и распоряжений, совершенно противных понятиям моим о войне, приобретенным в продолжение четырнадцати кампаний»60. Такие люди, как Паулуччи, считали Барклая недостаточно талантливым полководцем и не слишком мудрым стратегом. Другие противники Барклая — А. А. Аракчеев или Г. Армфельд — с давних пор таили на него обиду, а как известно, «обидеть» Аракчеева мог каждый — достаточно было мельчайшей оплошности в обхождении с ревнивым к царю временщиком.
Третьи недоброжелатели Барклая, особенно выходцы из родовитых фамилий, тесно связанных с особым миром царской военной свиты, не терпели Барклая как бедного выскочку из прибалтийских немцев, как человека, чужого им по воспитанию, кругу общения, к тому же внешне малосимпатичного и холодного. Эти настроения отразились, например, в записках петербургской светской дамы, никогда Барклая не знавшей: «О разуме его, о свойствах, о благородных чувствах, о возвышении духа никто не слыхивал, а ему вверен жребий России»".
Наконец, четвертые (их было большинство) ценили Барклая как военного профессионала и как человека, но были недовольны результатами, а главное — перспективами его командования войсками. Это был цвет русского генералитета: Н. Н. Раевский, М. И. Платов, братья Тучковы, Д. С. Дохтуров, И. В. Васильчиков. Пожалуй, именно эти генералы были той группой, которая, как и Ермолов, всецело стояла за срочное назначение единым главнокомандующим Багратиона. Всем им он был, несомненно, ближе, чем Барклай, они признавали князя Петра Ивановича за самого авторитетного своего товарища — прямого, честного, твердого. И то — у Багратиона была безупречная репутация в армии. Многим из генералов, раздраженных самим фактом непрерывного, почти без боев, отступления, казалось, что Барклай, в отличие от Багратиона, не просто излишне осторожен, а нерешителен и безынициативен. Его метания под Смоленском лишний раз свидетельствовали об этом. Конечно, никто не мог открыто обвинить Барклая в трусости, а тем более — в измене, но за пределами штабов такие обвинения слышались отчетливо. Как вспоминал Н. Е. Митаревский, после утомительных переходов с одной дороги на другую под Смоленском «пронесся слух, что главнокомандующие между собою не поладили. Все стояли за князя Багратиона и начали обвинять Барклая де Толли, особенно при тяжком обратном походе к Смоленску… высшие офицеры обвиняли его в нерешительности, младшие — в трусости, а между солдатами носилась молва, что он немец, подкуплен Бонапартом и изменяет»62.
Ах, Алексей Петрович, Алексей Петрович! Больше других против Барклая интриговал его ближайший сотрудник — начальник Главного штаба 1-й армии генерал А. П. Ермолов, стремившийся исподтишка навредить своему командиру. Сохранилось его письмо Багратиону от 30 июня, в котором он конфиденциально сообщает о разговоре с Барклаем, причем с манерами сплетника комментирует реакцию Барклая на заявление Багратиона (в письме от 3 июля) о желании уйти в отставку: «Ему не только не понравилось, но кажется мне, что он испугался, ибо подобное происшествие трудно было бы ему растолковать в свою пользу». Тон и стшь этого письма — самый недоброжелательный к Барклаю. Ермолов за спиной своего главнокомандующего призывает Багратиона обратиться к государю: «Вам как человеку боготворимому подчиненными, тому, на коего возложена надежда многих в России, я обязан говорить истину… Пишите обо всем государю. Если подобных мне не достигает голос до его престола, ваш не может быть не услышан. С глубочайшим высокопочитанием и истинною преданностию и проч. А. Ермолов».
Как раз после этого Багратион написал письмо Аракчееву, в котором требовал наступления 1-й армии. Там же он писал, что «русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали» и т. д.63 Аракчееву (и думаю — не единожды) писал и сам Ермолов, чье двуличие было известно Барклаю. Уже в ноябре 1812 года Барклай откровенно писал царю, что Ермолов — «человек с достоинствами, но лживый интриган, единственно из лести к некоторым вышеназванным особам (в письме Барклая
Нужно отметить еще ряд обстоятельств, которые в глазах армии работали против Барклая. Так уж случилось, что по своему характеру, привычкам он не был «солдатским полководцем», подобно Багратиону, Платову или Кутузову. Всегда холодный, отстраненный, он не имел той харизмы военачальника, какую имели Суворов или Наполеон, не обладал даром, как тогда писали, «говорить с войском». Барклая можно было уважать, но его нельзя было любить или тем более обожать. Для того чтобы завоевать любовь солдат и офицеров, мало было хладнокровно стоять под ядрами и пулями — так тогда делали все. Необходимы были проявления искренности, сердечности в отношениях с подчиненными, умение быть одновременно строгим и добрым, возвышающимся над всеми (по своей должности) и вместе с тем простым и доступным (все под Богом ходим, все мы солдаты!). Между тем теплые чувства солдатской массы и офицеров к своему командующему были весьма важны не для удовлетворения тщеславия полководца, а для поддержания боевого духа армии, веры ее солдат в правильность всех действий главнокомандующего. Известно, что одно только прибытие в войска Суворова воодушевляло солдат, будто они получали огромное материальное подкрепление. С таким же воодушевлением, уже под Царево-Займищем, в солдатской массе было воспринято прибытие в действующую армию Кутузова.
Увы, у Барклая де Толли не было этого дара нравиться солдатам. Более того, он вел себя в армии… как отшельник. Как писал Н. М. Лонгинов в письме С. Р. Воронцову, Барклай «положил за правило никого не видеть и не допускать к себе… Солдаты главнокомандующего не видели и не знали, кроме как в деле против неприятеля, где он всегда оказывал много храбрости и присутствия духа». Но «дело», сражение — хотя и важнейшая, но лишь одна часть войны. Другая же и ббльшая ее часть — это утомительные марши, мучительное ожидание чего-то, стояние под дождем или палящим солнцем, вообще — тяготы походов, неудобство повседневной, обыденной жизни на войне. Главнокомандующий должен был разделять эти трудности, чтобы добиться уважения, любви и доверия солдата как важнейшего условия победы. Как тут не вспомнить пресловутое спанье Суворова на соломе, его скудную пищу аскета. Одно дело подъехать на лошади к бивачному костру и сверху вниз спросить солдат: «Хороша ли каша», а другое — сесть с ними за эту кашу, да еще знать сидящих у котла солдат по именам, вспомнить знакомый всем им эпизод или рассказать какой-нибудь случай из прошлых войн! Барклай во всем этом сильно проигрывал Багратиону в глазах современников-сослуживцев: «Князь Багратион, хотя и неуч, но опытный воин и всеми любим в армии»68. А. Н. Муравьев писал, что многие генералы и офицеры, «которые единодушно не терпели Барклая, были в восторге от Багратиона по огромной его репутации и великим неоспоримым достоинствам; сколько Барклай, обезображенный ранами, был холоден, молчалив и сух со всеми, столько Багратион обладал искусством говорить с войском, был со всеми подчиненными дружелюбен и приветлив»69.
Доверие так было важно при отступлении! Солдаты и офицеры были недовольны непонятными им маневрами и переходами армий. Между тем командование по многим обстоятельствам не могло объяснять армии причины тех или иных передвижений, равно как и своих сомнений. Это противоречило правилам ведения военного дела, нормам тогдашней секретности и т. д. Солдатам и офицерам оставалось только верить командованию, а как раз этого доверия в войсках не было. Поэтому все перемещения, которые предписывал армии Барклай, казались непонятными, бессмысленными, что и отразилось в воспоминаниях участников похода. А. Н. Муравьев писал, что уже то, что Багратион при встрече с Барклаем в Смоленске сразу подчинился ему, страшно огорчило генералов, которые считали, что Багратион уступил Барклаю «свое законное право командовать обеими армиями»70. После отступления от Смоленска эти сожаления перешли в почти открытое недовольство Барклаем. Существует версия, что упомянутое выше письмо Багратиона Барклаю о необходимости наступать под Смоленском стало толчком для подлинной демонстрации генералитетом своего недовольства действиями главнокомандующего 1-й армией. По воспоминаниям П. X. Граббе, поначалу некий демарш предпринял начальник артиллерии генерал А. И. Кутайсов, который от имени ряда армейских начальников просил Барклая остановить отступление. На это Барклай холодно ответил: «Пусть всякий делает свое дело, а я сделаю свое»71. Затем якобы от имени генералов (и в сопровождении целой депутации, в которую входили принц Александр Вюртембергский, Беннигсен, Корсаков, Армфельд, Тучков 1-й и Ермолов) явился к Барклаю брат императора великий князь Константин Павлович, командир гвардейского корпуса 1-й армии, который устроил сущийскандал, требуя от Барклая прекратить отступление от Смоленска. Вначале он подошел к толпе бежавших из родного города смолян. «Крики детей, рыдания, — писал Жиркевич, — раздирали нашу душу, и у многих из нас пробилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия. Здесь я слышал своими собственными ушами, как великий князь Константин Павлович, подъехав к нашей батарее, около которой толпилось много смолян, утешал их сими словами: “Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручать вас. Нерусская кровь течет в том, кто нами командует. А мы (хоть) и больно, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается”»72.