Генерал Багратион. Жизнь и война
Шрифт:
Десятого ноября армия подошла к Ольмюцу (Ольмиц), старинной крепости, где уже расположились квартиры прибывших сюда накануне русского и австрийского императоров. Во время отступления Багратион был опять поставлен в арьергарде45. Правда, французы, ранее неуклонно шедшие по пятам, стали отставать, а потом остались у Брюнна. На полпути к нему, за местечком Вишау встал и Багратион, корпус которого был переименован в авангард. Наполеон, упустив дичь, осторожничал: в Вишау 8 ноября Кутузов соединился с подошедшим из России корпусом Буксгевдена, а также с бежавшим из Вены гарнизоном под началом фельдмаршала-лейтенанта князя И. И. Лихтенштейна. Вскоре появился и великий князь Константин Павлович, прибывший из самого Петербурга с гвардейским корпусом. В итоге численность русско-австрийского войска, отныне названного Объединенной армией, составила 86 тысяч человек. Гвардейцы выглядели отлично, как на Марсовом поле; правда, такой замечательный вид дорого обходился гвардии, которой командовал жестокий великий князь Константин Павлович. Как сообщал в Мюнхен поверенный в делах Баварии в России И. Ф. Ольри, «среди отрядов, которые были отправлены к месту военных операций, больше всего пострадали от этой системы парадов и капральского духа войска, составлявшие корпус, которым командовал великий князь. Трудно себе представить, какие мучения он заставлял их терпеть… Он требовал, чтобы весь путь до Ольмюца в 1500 верст,
Лагерь под стенами Ольмюца был обширен и удобен. Здесь встретились две части Объединенной армии. Одна щеголяла в парадных мундирах, была весела, сыта, рвалась в бой — за славой, конечно! Другая уже заглянула смерти в глаза, «потерпела от продолжительных трудов, изнемогла от недостатка продовольствия, от ненастного времени, глубокой осени. Одежда войск истреблена была на бивуаках, обуви почти вовсе не было. Самые чиновники (в смысле офицеры. — Е. А.) были в различных и даже смешных нарядах». Как писал И. Бутовский, гвардейцы и солдаты корпуса Буксгевдена в сравнении с кутузовскими солдатами были «как женихи… мы же, напротив, походили на кузнецов… Ни один из нас до Ольмюца не расстегивал ни шинели, ни мундира, и вместо сапог почти у каждого были поршни, даже у многих офицеров, шинели наши почти у всех были обожжены бивачными огнями, а у некоторых истреляны пулями, лица грязные, испачканные порохом, небритые»47. Ермолов подтверждает рассказ гренадера Попадищева. «Тут говорят, — вспоминал он, — прибыл император Александр, нам велено покатать шинели, чтобы представиться государю в мундирах, но как увидали, что у нас вместо штанов висели обгорелые тряпки, то снова приказали раскатать и надеть шинели. Опустивши полы шинелей, мы тронулись в поход. Не помню, в каком местечке, пройдя плотину, с правой стороны ее стоял верхом император Александр, и тут он встретил нас, с передними поздоровался, а на нас изволил смотреть в лорнетку, которую держал в руке, смотрел на нас и любовался». Так и представляешь фигуру близорукого государя, вообразившего себя военачальником. Бывший там же генерал Ланжерон был «поражен, подобно всем прочим генералам, холодностью и глубоким молчанием, с которым войска встретили императора»48. Ветеран же Попадищев, не без скрытой иронии, писал, что любоваться-то было не на что: «В то время мы были очень красивы — на ремнях наших не было и знаку, что они когда-нибудь белились — просто были, как земля или как уголь; ружья у нас были, как чугун, каждый заботился о том, чтобы не было осечки, был бы кремень хороший и исправный, а на чистку не обращали внимание. Под стать к этому и лица у нас были, как у цыган, — обгорелые и закоптелые, мы уже не знали квартир, а располагались в поле, все время проводили вокруг бивачных огней»49.
Зная нравы своих удальцов, Кутузов утвердил строжайший порядок жизни в лагере, особенно когда воинским командам требовалось выходить из лагеря за провиантом, водой, соломой, дровами и проходить через круглосуточную цепь охраны лагеря. Сопровождение офицера было признано обязательным, унтер-офицерам возвращающейся команды приказано было «смотреть, чтоб никто не отставал»50. Отставшие-то обычно и занимались грабежом и насилием. Но не все. Как писал И. Бутовский, он охотно ходил за соломой и дровами, чтобы «удовлетворить ненасытную страсть к воинским приключениям», — во время этих походов можно было столкнуться и подраться с французскими фуражирами, да «и самые жители нередко встречали нас железными вилами и рогатинами, от чего и бывали убийства: недаром говорят, что голод и замки рвет». Н. К. Шильдер не без основания замечает, что войска были босы и голодны, австрийцы перестали их снабжать необходимым, следствием стали грабежи местных жителей, происходили стычки, посеявшие вражду между русскими и австрийцами, которая чуть позже переросла в антагонизм и привела к обвинениям австрийцев в измене. Главным разносчиком этого слуха был князь П. П. Долгоруков, который обвинил в происшедшем поражении только австрийцев: они якобы изменили долгу союзников и преднамеренно погубили русскую армию. Этим самым он подтвердил репутацию нахального вертопраха, ветреника (ип freluguet impertinent), как его назвал Наполеон, взбешенный дерзким поведением Долгорукова, с которым он виделся накануне Аустерлицкого сражения51.
А голод действительно усиливался: снабжать огромную армию провиантом и фуражом становилось все труднее. Возможно, прав П. П. Долгоруков, писавший великому князю Константину о том, что армия в лагере оказалась перед выбором: «или умереть от голода из-за отсутствия продовольствия, или маршировать, чтобы атаковать французов»52. Очевидцы свидетельствуют о настоящем голоде, царившем в лагере. Как вспоминает Бутовский, отряды солдат тщательно обыскивали окрестные деревни и «когда случалось напасть на яму с картофелем или с капустой, радость наша была выше слов, и тут-то у нас начинался гомерический пир». Когда армия двинулась в свой роковой поход, в одной из деревень «разных полков нижние чины гурьбой ловили кур, и одна из них порхнула вверх и разбила окошко: там были Александр и Франц. Люди испугались: Милорадович выбежал оттуда, стал их стыдить, называя нахалами»53.
Самый важный вопрос, который встал перед союзниками в лагере, — что делать дальше: стоять или идти на неприятеля? И тут наш сюжет меняет свое направление и уходит в туман придворной, точнее «приквартирной» (от Главной квартиры), политики, с характерными для нее слухами, интригами, закулисными соглашениями. Но все-таки позиции сторон прослеживаются ясно. Армия Кутузова, несмотря на упорные арьергардные бои, сумела сохранить свой потенциал, была в бодром, боевом состоянии. Как сообщает И. Бутовский, «при всех трудах и недостатках, каждый солдат держался бодро, с видом страшным, привыкшим к бою, как некогда на родине к знакомому плугу. В строю были люди, прослужившие с лишком 20 лет, опытности дивной, спокойные в огне, как на охоте. Никакие бедствия не потрясали их, всё они переносили с твердостию». Пусть даже в этом есть известное преувеличение, после успешных арьергардных боев на Дунае армия была боеспособна. К тому же кутузовские войска значительно усилились прибывшими свежими частями. Поэтому естественным желанием австрийцев было использовать эти силы (вкупе с австрийскими) для освобождения столицы и изгнания Наполеона из пределов империи. Как только императору Францу стало известно об успешном отступлении Кутузова из Кремса, он сразу же написал главнокомандующему о необходимости выступить против Наполеона, ведшего по разным дорогам свои корпуса. Кутузов отвечал, как всегда, с искусством истинного дипломата: «Одной преданности моей к Вашему величеству было бы достаточно для точного исполнения повеления вашего, если бы даже не понуждал меня к тому священный долг повиноваться воле вашей. Не смею, однако ж, скрыть от вас, государь, сколь много предоставил бы я случаю, доверяя участь войны одному сражению.
После соединения войск и длительного отдыха в Ольмюце все условия, поставленные Кутузовым, были вроде бы выполнены. Военный совет, состоявшийся в Ольмюце 13 ноября, постановил выступить навстречу армии Наполеона. Кутузов, чуть ли не один, был против этого решения. Как писал, правда, с чужих слов Бутовский, главнокомандующий «объявил, что затрагивать Наполеона еще рано, и предложил отступать. Его спросили, где же предполагает он дать ему отпор? Кутузов отвечал: “Где соединюсь с Беннигсеном и пруссаками, чем дальше завлечем Наполеона, тем будет он слабее, отдалится от своих резервов и там, в глубине Галиции, я погребу кости французов”»55. В принципе, даже без пруссаков месяц ожидания должен был увеличить союзную армию вдвое, а то и втрое — из Гродно подошел бы корпус Беннигсена, а из Италии и Тироля — две австрийские армии эрцгерцогов (не менее 80 тысяч человек). Кутузов понимал, что ожидание выгодно союзникам.
Однако против стратегии ожидания, что и понятно, резко возражали австрийцы, особенно — новый генерал-квартирмейстер Франц Вейротер. Австрийцев, в том числе и императора Франца II, не устраивало затягивание войны — нужно было спасать Вену, которую завоеватель, занятый борьбой с Кутузовым, еще не успел хорошенько пограбить. Трудно сказать, прав ли был Кутузов, который, как никто другой, мог оценить гений Наполеона. Он не хотел искать сражения с Наполеоном, хотя от арьергардных боев с ним не отказывался и делал это, надо признать, виртуозно и умно. Возможно, что не будь при этом неких привходящих обстоятельств, он бы так и вел дальше свою тонкую игру с австрийским двором и штабными генералами: полностью с ними соглашался на словах, а поступал бы так, как считал нужным и безопасным для собственной армии, и тем самым выиграл бы время.
О каких обстоятельствах, которые помешали Кутузову быть самим собой, идет речь? Дело в том, что вдали от двора Кутузов чувствовал себя свободнее, но тут двор, точнее — Главная квартира (государь и его окружение), сам явился к главнокомандующему. Окружение императора составляли в основном люди молодые, чуждые Кутузову, влиятельные придворные и «дельцы», пользовавшиеся особым вниманием молодого императора. Среди них выделялись вошедший в силу А. А. Аракчеев и особенно близкий тогда к государю генерал-адъютант князь П. П. Долгоруков, которому Александр давал ответственные поручения и мнению которого доверял. Окружение Александра рвалось в бой — слава будущих победителей Наполеона кружила им головы. Как писал состоявший тогда же при Александре адмирал А. С. Шишков, «возгоревшаяся с Франциею война воспламенила всех молодых людей гордостию и самонадеянием. Поскакали все, и сам государь, на поле сражения: боялись, что французы не дождутся их и уйдут, но, по несчастию, они не ушли и доказали им, что в подобных случаях лучше терпеливая опытность, нежели неопытная опрометчивость»56. «Молодые воины» сплотились с австрийскими генералами из окружения Франца, а также с великим князем Константином, и настаивали на наступлении против Наполеона. Хотел этой славы и впервые выехавший на бранное поле Александр. В его сознании господствовал некий древний принцип королей: истинный повелитель лишь тот, кто прославился как победоносный полководец. Поэтому Александр благосклонно прислушивался к «партии наступления», которая заглушала голоса тех, кто осторожничал, памятуя, с кем все-таки Объединенная армия имеет дело.
Как мне кажется, в этот момент Багратион покинул Кутузова и встал на сторону «партии наступления». Об этом есть показания источников — в основном, правда, косвенные. Баварский дипломат Ольри в своем донесении от 19 декабря 1805 года в Мюнхен передал все слухи, ходившие по Петербургу после получения известий о поражении при Аустерлице. Он писал, что в обществе одним из виновников катастрофы называют великого князя Константина, который «на благоразумное мнение генерала Кутузова возразил, что тот со страха говорит вздор». Известно, что вспыльчивый и несдержанный Константин был вполне способен на подобное хамство. Нечто подобное произошло летом 1812 года, и тогдашний главнокомандующий Барклай де Толли за дерзость, высказанную ему в лицо, тотчас отстранил царского брата от командования и отослал его в Петербург. Кутузов же этого не сделал и, вероятно, по своему характеру и знанию придворной обстановки, сделать не мог. «Но в особенности оно (общественное мнение. — Е. А.) обвиняет генерал-адъютанта князя Петра Долгорукого, — писал Ольри. — Говорят, будучи послан до начала сражения к Бонапарту, он вел себя при этом свидании с необдуманностью школьника, со всем тщеславием и дерзостью русского, который считает себя важным человеком… Долгорукий, вернувшись в лагерь, больше всего содействовал решению вступить в битву». И далее то, что нас более всего интересует: «Он застал императора в разговоре с князем Багратионом. Доложив ему о своих переговорах с императором Наполеоном, он заметил, что государь глубоко задумался. Полагая по его наружному виду, что он колеблется и, может быть, уступит этому движению, Долгорукий обратился к князю Багратиону, который любил ловить рыбу в мутной воде, и сказал ему что-то на ухо. Потом, вернувшись вместе к императору, они оба сказали ему: “Если, Ваше величество, отступите, он примет нас за трусов”. “Трусов? — сказал государь, — лучше умереть!” В этот-то момент и было окончательно решено дать битву, и ничто уже не могло заставить императора отказаться от нее. Чарторыйский и Новосильцов напрасно пытались отговорить его от этого. Его величество, говорят, ответил им с неудовольствием, что это не дело министров и их не касается»57.
Багратион был знаком с П. Долгоруковым еще по петербургским салонам и находился с ним в дружеских отношениях. По мнению Ермолова, именно Багратион дал возможность генерал-адъютанту Долгорукову отличиться в бою 16 ноября в городке Вишау, где авангард отряда Багратиона, которым командовал Долгоруков, взял в плен около сотни французов. «Дело представлено было гораздо в важнейшем виде, — писал Ермолов, — и князь Багратион, как ловкий человек, приписал успех князю Долгорукому, который, пользуясь большою доверенностию государя, мог быть ему надобным. Неприятель отошел к Брюнну, где, как известно было, находились главные его силы. В Главной нашей квартире восхищены были победою и готовились к приобретению новых»58. Мемуарам такого скользкого и ловкого человека, как Ермолов, безоговорочно верить не стоит, но здесь он прав: в реляции Кутузова императору о сражении при Аустерлице об эпизоде в Вишау (наверняка по реляциям к главнокомандующему самого Багратиона) сказано: «Генерал-лейтенант князь Багратион отрядил для взятия сего города генерал-адъютанта князя Долгорукого. По некоторому сопротивлению город очищен и бывшие в оном 100 человек нижних чинов с 4 офицерами взяты в плен. Под вечер неприятельские стрелки, укрепясь в местечке Раусснице (Раузниц. — Е. А.), открыли огонь против нашего левого фланга, подкрепленный батареями. Но генерал-адъютант князь Долгорукий с 2-мя баталионами Архангелогородского мушкетерского полка вытеснил их оттуда и взял местечко, несмотря на сильное их сопротивление»59.