Генерал Ермолов
Шрифт:
Погожей майской порой Ермолов возвращался на простой коляске набившим оскомину путем из Военной коллегии на Галерную, к брату, имея на козлах вместо кучера верного Федула — Ксенофонта. Две глубокие морщины, идущие от крыльев крупного носа, прорезали его лицо; в темных глазах затаилась спокойная печаль и непреклонность в борении с судьбой; седая прядь — память об Алексеевском равелине — резко выделялась в густых темных волосах.
«Когда же свершится справедливость? И свершится ли? — мрачно думал Алексей Петрович. — Ведь многие из тех, кто начинал со мной службу, скакнули высоко вверх, пока я горемыкою сидел в далекой Костроме…»
Коляска, стуча железным ободом колеса по булыжнику, остановилась перед скромным домом Каховского. Ермолов нетерпеливо соскочил с нее и, махнув Федулу — загоняй в каретный сарай! — взбежал по лестнице.
В полутемной зале перед венецианским зеркалом очень низкорослый юноша, кудрявый, курносый, с редкими усиками, с неудовольствием глядя на свое отражение, то подымался на цыпочки, то опускался на пятки. Догадавшись, что это его двоюродный брат Денис, сын Василия Денисовича Давыдова, приехавший в Петербург с надеждою стать кавалергардом, Ермолов не мог сдержать добродушного смеха:
— Нет, дружок, так не подрастешь, сколь себя ни вытягивай! Напрасный труд…
Юноша сверкнул на него быстрыми глазками из-под густых черных бровей и сжал кулаки:
— Я не позволю над собой смеяться, сударь!..
— Надеюсь, Денис, ты не будешь требовать сатисфакции у своего брата! — В залу, улыбаясь, вошел Каховский.
Он очень изменился за время заточения в Динамюндской крепости, побледнел, кашлял, жаловался на боли в груди. Павел Петрович не только лишил Каховского здоровья, но и подорвал его состояние: по приказу императора село Смоляничи, с библиотекой и физическим кабинетом, было продано с публичного торга, причем каждый том и каждый инструмент продавались порознь; Линденер присвоил из вырученной суммы двадцать тысяч рублей, а смоленский губернатор Тредьяковский — пятнадцать…
— Мира, мира прошу, Денис! — Ермолов протянул крупную руку юноше. — Отличай, как учили древние римляне, дружескую шутку от злобной сатиры…
Отвечая на рукопожатие, тот от смущения зарделся, смуглое лицо залил вишневый румянец.
— Я, право, не знал… — пробормотал он. — Так давно хотел познакомиться, столько наслышан…
— Ну вот и прекрасно, — обнял Каховский за плечи Дениса. — А теперь, господа, прошу к столу, нас ждет обед.
За кушаньями Ермолов, желая ободрить юношу, обо многом рассказывал — вспоминал походы в Польшу, стычки с французами в Италии, военные приключения на Кавказе; не касался он только несчастных лет своих, проведенных в ссылке. Денис Давыдов глядел на него влюбленными глазами. Едва семнадцатилетний, он видел в двоюродном брате идеал воина и горел желанием поскорее надеть мундир.
— Что ж, брат, — выслушав после обеда его исповедь, посоветовал Ермолов, — коли решился — будь настойчивее в достижении цели. Помни завет Горация: карпе дием — лови день!..
Теперь утрами оба они отправлялись по канцеляриям, добиваясь службы.
9 июня 1801 года о Ермолове было доложено государю Александру Павловичу. С трудом получил он роту конной артиллерии.
Впрочем, назначение командиром конноартиллерийской роты, последовавшее после хлопот майора Казадаева, было весьма лестным. В те поры в России существовал лишь единственный конный артиллерийский батальон, состоявший из пяти рот и расквартированный в Виленской губернии.
Военного губернатора и начальника Литовской инспекции Леонтия Леонтьевича Беннигсена Ермолов хорошо знал еще по польскому и персидскому походам. Поэтому он охотно стал готовиться к отъезду.
В один из погожих сентябрьских дней в гостиную Каховского бурей ворвался Денис Давыдов. Его смуглые щеки пылали, глаза двумя звездочками сверкали из-под красивых густых бровей.
— Принят! Принят, братцы! — восторженно закричал он еще с порога Ермолову и Каховскому. — Отныне я эстандартюнкер кавалергардского полка! И какое совпадение, господа! Возвращаясь сюда, я встретил у Летнего сада — вы никогда не догадаетесь кого! — нашего государя-императора!
Он шел один, без свиты, и я не могу удержать себя, чтобы вместе с прочими его подданными не прокричать ему троекратное «ура!». Нет, господа, это не человек, это божество!.
Ермолов ничего не ответил на это, а Каховский, улыбаясь одними глазами и сочувствуя юношеской радости Дениса, только сказал:
— Ну что ж, Денис, дай бог, чтоб слова твои оказались вещими… Дай-то бог…
Император Александр Павлович остался в памяти многих, близко знавших его, чем-то вроде сфинкса или даже двуликого Януса. И это не случайно. Судьба поставила его сызмальства между бабкою и отцом как предмет ревности и спора. Когда Александр родился, Екатерина II взяла его у родителей на свое попечение и сама занялась его воспитанием, называя: «Мой Александр», восхищаясь красотой, здоровьем и добрым характером ласкового и веселого ребенка.
Выросши бабкиным любимцем, Александр не мог уйти и от влияния родителей. Он видел, какая бездна разделяет большой двор Екатерины II и скромный гатчинский круг его отца. Чувствуя на себе любовь и бабки, и Павла, Александр привык делать светлое лицо и там, и тут. У бабки, при большом дворе, он умел казаться любящим внуком, а переезжая в Гатчину, принимал вид сочувствующего сына.
Неизбежная привычка к двуличию и притворству была последствием этого трудного положения и отразилась на всем облике нового императора и характере его царствования. Либеральный романтизм, воспитанный швейцарцем Легарпом, и скрытый, а затем все более явный мистицизм, освободительные устремления и реакция, мечты о «лучшем образце революции» и военные поселения с неоправданной жестокостью их учреждения и порядков, стремление управлять с помощью екатерининских вельмож, а советоваться с «интимным комитетом», состоящим из друзей-ровесников, — все это подтверждает сложность и изломанность натуры Александра Павловича. Опираясь на людей «бабушкина века», он жестоко и насмешливо критиковал екатерининский двор и презирал его придворных; искореняя порядки, введенные отцом, новый царь был не прочь кое-что (и немалое) оставить в силе. Это было заметно на примере одного из самых близких людей прежнего Павла — графа Алексея Андреевича Аракчеева.
Едва вступив на престол, Павел вызвал Аракчеева из Гатчины и сказал ему: «Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде. — И тут же соединил его руку с рукой великого князя Александра: — Будьте навек друзьями…»
Наследовав трон отца, Александр не позабыл его наставлений.
На Аракчеева посыпались новые милости: инспектор всей артиллерии с 1803 года, он стал в 1808 году военным министром и независимо от этой должности генерал-инспектором всей пехоты. Войскам было приказано отдавать Аракчееву почести и в местах «высочайшего пребывания», то есть в присутствии государя. Однако он оставался верен прежним прусским порядкам, насаждал палочную дисциплину, следовал методам полицейского деспотизма, возведенного в ранг внутренней государственной политики.
Как инспектор артиллерии, Аракчеев был прямым высшим начальником подполковника Ермолова.
Рота конной артиллерии 8-го артиллерийского полка, сделав двадцативосьмиверстный переход по грязной, раскисшей дороге, подходила к Вильно.
Славный город, древняя столица великого княжества Литовского, помнящий Гедимина, он подымался из живописной долины, окруженной зелеными высотами. Ермолов уже различал знакомые старинные сооружения — здание арсенала на отдельном холме, громаду иезуитской церкви, собор святого Станислава, построенный в XIV веке, массивное здание Виленского университета… Здесь, в этом приятном городе, провел он два года своей жизни, здесь служба льстила его честолюбию и составляла главнейшее упражнение, которому покорены были все прочие страсти.