Генератор
Шрифт:
Вообще-то я обычно сдержан на язык, но тут матерюсь безо всякого стеснения – что за хрень!?
А из подпола, неуклюже размахивая руками, лезут какие-то темные фигуры – одна, вторая, третья… Сильный запах свежей земли перебивает квартирные ароматы Терентихи. Старуха тоненько визжит. Кобяков что-то орет, пытаясь выскочить из кухни, но один из покинувших подполье людей хватает ему за ногу.
Я поднимаюсь. Я зол. Сейчас вся эта бичьва получит по первое число! Да и старухе достанется. Устроила, понимаешь, притон…
Мысли мои обрываются, сердце
Ко мне тянутся скрюченные пальцы с длинными черными ногтями. Кобяков падает. Одновременно с этим затихает старуха – в нее вцепились и рвут на части. Кровь брызжет на пол, на газовую плиту, на открытую крышку подпола.
– По-омо-огите!! – в отчаянии вскрикивает Кобяков – и захлебывается, колотя каблуками в стену.
На меня бросаются двое. Я уже практически ничего не соображаю – голова отказывается мыслить, слишком невероятно и жутко все происходящее. Наверное, если бы я попытался пробиться к двери, меня ожидал бы тот же конец, что и старуху с участковым. Но тело срабатывает на автомате, отыскивая кратчайший путь к спасению – через окно, благо Терентиха живет на первом этаже.
Табуреткой выбиваю раму, сигаю в проем, проламываюсь через кусты и только ощутив под ногами асфальт, понимаю, что спасся…
3
Бегу по Советской. Сердце барабаном стучит в ушах. Только что на моих глазах какие-то люди, скорее всего, беглые уголовники, убили милиционера. Убили зверски, как убивают дикие звери.
Я ничего не понимаю. Мне страшно. Кровь на стенах квартиры Тереньтихи, труп старухи, через который я перешагнул, а главное – оторванная голова Кобякова и алые струи, бьющие из обрубка шеи – все это никак не вяжется с весенним умиротворенным днем, с умытой улицей, с флагами, с по-прежнему доносящимися с площади радостными криками демонстрантов.
Врываюсь в дежурку, судорожно цепляюсь руками за край разделительно барьера.
– Э, ты чего? – удивленно смотрит на меня капитан Пархоменко. – Сержант?!
– Кобяков убит… – задыхаясь от быстрого бега, хриплю я. – Старуха тоже. Там такое… Т-рищ капитан… Их много!!
– Кого – их? – побледнев, Парохменко торопливо проверяет наличие пистолета в кабаре и выходит из дежурки. – Да говори толком!
– Из подпола полезли! Уголовники, беглые… Много… – я все никак не могу нормально вдохнуть, меня колотит. – Руки… Голову… оторвали!
– Пьяный, что ли?! – рявкает капитан и подскакивает ко мне. – А ну дыхни!
– Да трезвый я! Трезвый!
– Тогда чего плетешь тут, как…
Договорить он не успевает – неожиданно в дежурке гаснет свет. Гаснет он и в коридоре. И лампочки на пульте связи темнеют.
– Эт-то что за хрень? – неизвестно у кого спрашивает Пархоменко, перегнувшись через барьер, снимает трубку телефона и прикладывает ее к уху.
– Странно. Молчит.
Он пытается связаться с кем-то по рации, но в эфире только треск помех.
– Та-ак, – зловеще тянет капитан, сузив глаза. – Значит, сержант! Слушай мой приказ: вот тебе ключи от оружейки, она на втором этаже, найдешь, не маленький. Твоя задача – вооружится и держать оборону до последнего. Понял? Не ссы, если это беглые уголовники – хотя откуда им тут взяться? – оружия у них наверняка нет и ты легко отобьешься. Я – на разведку и за подмогой. Все понял?
– Так точно, – при слове «оружейка» я вдруг, как-то мгновенно, успокаиваюсь.
– Выполняй!
4
Сошки РПК сдирают краску с досок пола. Шаги на лестнице все громче. Слюна становится вязкой и я с трудом сглатываю ее. Вот и все, мамочка, вот и все…
Нет, так не годится. Нужно успокоиться. Нужно вытереть эти чертовы мокрые ладони, перестать дышать открытым ртом, как рыба и сосредоточиться на главном.
А что главное? Выжить? Победить? Нет. Это все из области мечтаний. Я видел, что сделали умруны с участковым Кобякиным. Какое уж тут «выжить»… Главное для меня в данный момент – РПК. Ручной пулемет Калашникова. Моя единственная надежда. Мой компас земной. Компас калибром 7, 62 миллиметра. Он похож на обычный АКМ, только приклад поздоровее, ствол подлиннее и снабжен сошками. Ну, и рожок тоже больше, чем у «калаша» – на сорок патронов.
К оружейке ведет коридор в полтора десятка шагов. На такой дистанции обычные калашниковские пули со стальным сердечником изрубят в мелкий винегрет все, что попадется им на пути. Говорят, даже железнодорожные рельсы не могут устоять. Это хорошо. Это просто замечательно. У меня два снаряженных рожка. Если умрунов будет немного, шанс есть. Моя первостепенная задача – не торопиться. Не тратить патроны попусту.
Шаги все отчетливее. К топанью ног примешиваются какие-то шорохи, позвякивания, приглушенные голоса. Интересно, а умруны могут говорить? Не просто издавать звуки, не стонать, не выть, не мычать, как они мычали в квартире на Советской улице, терзая труп несчатного Кобякина, а именно говорить, общаться? Если могут – то о чем? О качестве земли в могиле? О запахах гробовых досок? О глазете и венках?
Господи, какая хрень лезет в голову! Все, спокойно, сержант! Соберись. До твоего последнего боя осталось всего несколько секунд.
Чтобы приободриться, тихонечко запеваю:
– «Последний бой, он трудный самый…»
Морщусь – песня звучит фальшиво, как призывы диктора на демонстрации. «Да здравствуют советские профсоюзы! Ура, товарищи!» Ни хрена не ура. К тому же у меня нет слуха и я не попадаю в ноты. До-ре-ми-фа-со-ля-си – господи, спаси!
На лестничной площадке второго этажа появляется темный силуэт первого умруна. Машинально передергиваю затвор. Из пулемета вылетает патрон и с костяным стуком скачет по доскам. Это все тоже от нервов. Я уже подготовил оружие к стрельбе. Подготовил – и забыл. Точнее, не забыл, а отвлекся на всякие глупые мысли о песнях и демонстрациях.