Гениталии истины
Шрифт:
Ванин чуть не игрушечный член напрягался и чуть не лопался от невнятного напряжения, но что с этим делать, мальчик тогда и ведать не ведал. Так и не испытав удовлетворения, утомлённый воображаемой голой Наташей, Ваня постепенно, незаметно для себя, засыпал, обняв своего Мишутку.
В тот же день, когда Тяпа разрешилась от бремени, Ване подарили заводные качели. Но покачаться на них ему было не суждено…
Во-первых, они были очень маленькими, а во-вторых, на них было кому качаться и без него. Единственным существом, каковому сие дозволялось, была средних размеров пластмассовая Алёнка. Одета она была в очень короткое платьице в синюю клеточку, и оное платьице, к неописуемой Ваниной радости, с
Вагина у Алёнки, конечно, тоже отсутствовала, но вот некоторые выпуклости в области грудной клетки – это да, тут всё было при ней. Да и вообще, фигурка у неё была получше, чем у Симы, хотя и Сима была девочкой что надо.
Поначалу, когда Алёнка только к ним въехала, Сима забеспокоилась, – а не разлюбит ли её майор Парасолька! Но волнения эти были до некоторых пор напрасными: главным интересом в жизни Парасольки оставался танк.
Симу это вполне устраивало. У танка тоже не было ни грудей, ни вагины. И что самое главное – он не был женщиной даже в душе. Он был оружием. Игрушечной смертоносной машиной. И душа его оставалась загадкой даже для Парасольки – ведь у танка не было люка…
3.
Спору нет – конечно, человек может привыкнуть ко всему. Но чем страшнее и противоестественнее то, к чему он вынужден привыкать, тем невыносимее становится его повседневная жизнь, и тем менее остаётся он человеком.
Так, например, в то время, как у танка не было ни одного люка, у Пластмассового Майора было их целых шесть, и пять из них работали на приём, а четыре из этих пяти – на приём исключительно. И лишь один, шестой, работал только на выход и то, вследствие одной лишь Парасолькиной гетеросексуальности. И в эти его четыре-пять люков постоянно что-то проникало безо всякого его разрешения и, прямо скажем, желаниям его вопреки.
Так, Парасолька предпочёл бы не замечать, с каким неподдельным интересом, если не сказать, с вожделением, Алёнка поглядывала на древко его красного знамени, ан нет – эта визуальная информация так же нахально проникала в него. В конце концов, майор, наверное, смог бы со временем привыкнуть к Алёнкиным нарочитым поглядываниям, если бы опять-таки уши его могли бы не слышать возмущённых повизгиваний Симы. Но уши слышали, глаза видели, а правая рука продолжала сжимать древко красного знамени.
Почему Сима позволяла себе столь несдержанное поведение? Она и сама не знала. Ведь номинально она была безмозглая девочка. Нет, конечно, и глупой её никак нельзя было назвать, однако безмозглой она всё же была.
У игрушек, у них ведь как-то всё по-другому. Нет у них мозга – ни спинного, ни головного. Ум там, душа, память, интеллект есть, а мозга нет. Увы.
Поначалу, в те, прямо скажем, уже нередкие вечера (ибо Ванино либидо росло вместе с ним), когда Сима вынуждена была встречать своего майора в голом виде, девочка, испытывая известное смущение, не решалась скандалить. Но поскольку одежду ей разрешали носить всё реже и реже, а Алёнка раздражала её всё больше и больше, она постепенно привыкла и стала истерить, что называется, по первому побуждению. Не слышать её Парасолька не мог. Выбор его состоял лишь в том, отвечать ему ей или нет. Как правило, он молчал, да, нервно катая за щеками язык, знай себе, чистил своему танку ствол. Танк любил, когда ему чистили ствол. Лишь когда майор, по его мнению, слишком увлекался, он позволял себе еле слышно выпускать газ. Таким образом, танк давал Парасольке понять, что ему щекотно.
Или вот женские пятки! Будучи внимательным, но вместе с тем весьма ещё социально несостоятельным мальчиком, регулярно совместно со странною мамой своей посещающим женские отделы обувных магазинов, а если повезёт, так и пляж, Ваня довольно быстро уяснил для себя, что они (то бишь, пятки) бывают всего двух видов: либо ближе к розовому, либо – к жёлтому цвету. (Здесь и далее под пятками понимается ступня в целом.)
Как-то раз, будучи принуждённым своей бессмертною бабушкой, некогда подарившей ему ту самую «обнимательную» Тяпу, к абсолютно бессмысленному с его точки зрения времяпрепровождению в окрестностях магазина «Галантерея» в ожидании того счастливого мгновения, когда стоящая в километровой очереди эта самая бессмертная бабушка купит таки десяток рулонов туалетной бумаги, Ваня забрался на уже почерневший от весны, но всё ещё прочный сугроб и прочёл всем желающим и не желающим этого слышать прохожим лекцию о природе женской сексуальности. Построена эта лекция была, само собой, по канонам только что читанных впервые своими собственными глазами «русских народных сказок», и потому наиболее часто повторяющейся словоконструкцией была следующая: «Да, товарищи, босые женские ножки…»
Следовавшее за «ножками» «бу-бу-бу» было различным, но слово «ножки», равно как и «женские», повторялось не реже двух раз в минуту.
Как выяснилось, оратором Ваня оказался от рождения превосходным, поскольку вокруг него довольно быстро собралась довольно-таки толпа. Ближе всех к новоиспечённому Троцкому стояла, восхищённо всплёскивая руками, дама лет тридцати в среднестатическом «совковом» пальто. Всплёскивая руками, дама лет тридцати, по всей видимости, думала так: «Ах, какой забавный малыш! Совсем как мой младшенький!»
«Забавный малыш», заметив восторженный взгляд взрослой девочки, думал со всей скучной невнятно-мужской однозначностью следующее: «Интересно, какие у неё окажутся ножки, если она… скинет сапожки?» То есть это такой себе был вопрос. Разрешиться же ему тогда было не суждено, как, впрочем, и никогда, ибо слишком быстро в тот день всем повезло с туалетной бумагой.
4.
«Да-а, что-то тут не так, – подумал как-то ночью Мишутка, – и я, словно в стеклянной колбе живу, и другие тоже что-то не больно-то веселятся».
Подобные умонастроения в его плюшевой голове в последнее время стали весьма нередки. А ведь, как известно, даже люди, склонные к подобным размышлениям, невольно сами закрывают себе путь к простому людскому счастью, и, опять-таки, сами того не желая, лишают себя всякой надежды на благополучный исход. Да, даже люди. И что уж тут говорить о плюшевом медвежонке!
«Может тебе писателем стать, раз ты так безысходно несчастен!» – как-то раз посоветовала ему обнимательная обезьянка Тяпа. Она, в принципе, была не самой глупой обнимательной обезьянкой. Прямо скажем, единственное, на что у неё недоставало ума, так это на то, чтобы искренне его, Мишутку, полюбить. Однако, острой к нему неприязни Тяпа тоже не ощущала и потому иногда одаривала его своим разговорным вниманием. «Стань, стань писателем!, – говорила она, – хоть какая-то от твоей депрессии будет польза».
И об этом же Тяпа как-то раз, разумеется, от нечего делать, беседовала с Симой. Мол, может нам из Мишутки писателя сделать? «Не думаю, что это будет хорошо! – отвечала ей Сима, – у всех и так проблем полно, а тут ещё всякий Мишутка начнёт грузить своими заумностями!» На самом деле Сима так вовсе не думала. И не думала она так не потому, что считала иначе, а потому что просто в Симином детстве её мама, кстати, ещё более глупая кукла, чем она сама, как-то раз ответила подобным образом на подобную же сентенцию. Вот Сима и запомнила, что примерно так и следует отвечать в таких случаях. Почему в тот уже далёкий день её мама ответила именно так, а не иначе, я вам сказать не могу, но думаю, что тут дело в какой-то её былой неудачной любви, и фраза эта изначально скорей всего родилась во рту у оной любви объекта.