Генму
Шрифт:
Вылетев из-за поворота, Найт похолодел от ужаса: Беллум нёсся прямо на огромную фуру. Ни он, ни водитель фуры не успевали затормозить — это очевидно. Хакер мелькал где-то вдалеке, на встречной полосе. Это именно он напугал водителя фуры, и тот начал судорожно выкручивать руль. Гигантская машина грузно кренилась набок.
И Найт заметил, как его младший брат, всю жизнь мечтавший стать гонщиком, ради мечты пренебрегший «приличной» карьерой и одобрением отца-перфекциониста, рыбкой проскользнул между колёсами многометрового чудовища и выровнялся с лёгкостью, выдававшей профессионала
Сердце Найта наполнилось настоящим счастьем. Счастьем и покоем, какие не могли и никогда не смогут дать ни одни, даже самые лучшие стабилизаторы.
В следующую секунду он вдруг увидел бледное и перекошенное от испуга лицо водителя: казалось, они стоят друг напротив друга, так близко оно мелькнуло, а потом это лицо заслонила чёрная, воняющая бензином и гарью железная громада, накатила, погребла под собой, как волна. Найт вспомнил чёрный ледяной Байкал, вспомнил волшебный грот и маленького злого мальчика с чёрными ледяными глазами, самыми красивыми на свете.
Потом барабанные перепонки лопнули от чудовищного лязга, треска и грохота. И ватным одеялом упала всеобъемлющая, вселенская тишина.
Глава 51
Белый лес дышал миллионами шёпотов. Заиндевелые голые ветви качались, хотя не ощущалось никакого ветра. Кругом пела тишина, лукаво щурясь на одинокую массивную фигуру, которая скользила меж зарослей.
Найт шёл на едва различимую песню. Мелодия и голос до боли знакомы. Он помнит, как лежал, свернувшись клубочком и положив голову на мягкое мамино бедро, а она ласково гладила его по плечу, тогда ещё остренькому и слабому. Она пела ему: «Баю-баю, белый зая, поскорее засыпай, глазки-вишни закрывай». Эту смешную и немного нелепую колыбельную мама придумала сама, для своего особенного сына.
«Особенный» — то есть «урод» с точки зрения Репродуктивной Комиссии. Альбинос. Генетический мусор. Генму. Но мама любила его таким, какой он есть…
Безупречно функционирующий мозг, уже почти не содержащий органической нейронной ткани, не оставлял иллюзий сумрачному сознанию.
Это сон. Прекрасный сон о зимнем лесе. Кто-то шепчет. Кто-то тихонько посмеивается. Смотрит. Дышит. Напевает песенку, от которой больно в груди, как раз напротив сердца.
— Баю-баю, белый зая. Поскорее засыпай, глазки-вишни закрывай.
— Мама?
Она сидит к нему спиной на заснеженном холме. Нет, это не снег. Это мелкие белые цветы. Такие мелкие, что кажутся сплошной массой. Женщина сидит, обняв себя за плечи, и напевает старую наивную колыбельную.
— Мама…
— Это ты, мой маленький?
Она не поворачивается. Он делает несколько шагов — огромный, тяжёлый, но совсем не проваливающийся в снежные цветы.
— Это я. Мама, ты же звала?…
Он падает рядом с ней, подтягивает колени к груди, кладёт голову на её мягкое бедро. Ледяное.
— Тебе холодно, мама?
Он смотрит вверх, но не может разглядеть её лица за пологом волос. Она отворачивается. Начинает нежно и невесомо гладить его по плечу. Странно онемевшее тело ничего не ощущает.
Но вдруг — как
— Ай…
Ещё, только больнее. Ещё раз, и ещё больнее. Очень больно. Ласковая мамина ладонь сдирает с него покрытие, пласты искусственного «мяса», с мерзким металлическим скрежетом царапает его кости.
— Мне больно, мама… — растерянно бормочет он.
— Я знаю, маленький, знаю, — её голос дрожит. Она плачет.
— Мне больно, мама! Мне больно!
Он не может встать. Он прирос к ней, к этой плачущей безликой женщине. На ней нет одежды. На нём — тоже. Оказывается, он был голым. А теперь он ещё более голый. Клочья его плоти парят в воздухе, словно снежинки.
— Мне больно!!!
Он раскрывает рот и кричит во всю силу лёгких. Но не слышит собственного голоса.
И не может проснуться.
Зима шепчет и смотрит на него. Круговоротом летит вихрь его бледного неживого мяса.
— Я… я не видел, правда! Я правда не видел! — захлёбывается бессвязным скулением бледный как полотно водитель фуры. — Он вылетел из-за угла, я по тормозам, но тут же пара десятков тонн… я… я не смог бы затормозить моментально!
— Вам необходимо успокоиться, — звучит ровный механический голос полицая — белого металлопластикового создания, напоминающего манекен.
Робот делает бедолаге укол тиопентала натрия. Парень расслабляется, закатывает глаза.
— Вам инкриминируется порча государственного имущества и вероятное убийство по неосторожности офицера подразделения «Шершень», — почти доброжелательно произносит полицай искусственным голосом. — Предусмотренное Конституцией наказание за это преступление — эвтаназия пятой степени.
Парень даже улыбается, когда ему колют павулон и хлорид калия.
Под колёсами перевернувшейся фуры, перегородившей улицу, дымятся остатки бронированного байка. На несколько десятков метров растянулся кровавый след. Валяются фрагменты тела, искорёженные титановые кости, обломки металлопластикового доспеха. Торс с ошмётками чуть подрагивающих конечностей. Некогда красивое лицо, теперь наполовину расплющенное и стёртое об асфальт. Незрячий прозрачно-серый глаз, глядящий в никуда со спокойствием Будды.
— Ага, прям по всей улице размазало, как масло по тосту. Ужас. И что ужаснее всего — говном не воняет. Прям непривычно так. Вроде труп же, кишки наружу.
— Да не труп, а гора металлолома. Слышь, а поршенёк-то, небось, тоже оторвало. Валяется там где-то.
— Вот радости-то будет тамошним сучкам. Хе-хе-хе. Говорят, у этого кибера, как бишь его… майорчика, сантиметриков за двадцать-то было.
Двое парней в светло-серых робах разнорабочих, хихикая и отпуская циничные шуточки, везли по длинному белому коридору небольшую платформу на магнитной подушке. На платформе грудой было навалено то, что осталось от Найта Ирона, офицера элитного киберподразделения «Шершень» в ранге майора, погибшего при исполнении — во время погони за преступником. Хотя о киборгах такой высокой «процентовки» говорят: «вероятно, погибший». Их ещё можно починить. Но в случае с Найтом Ироном — вряд ли.