Генри и Джун

Нин Анаис

Теперь я называю Хьюго моим «маленьким магнатом». У него новый офис размером со студию. Здание банка так величественно и изящно. Я часто поджидаю его в зале, откуда весь Нью-Йорк виден, как с самолета, и тогда чувствую, как в меня входят сила и энергия этого города. Я больше не критикую его работу, потому что мои замечания его убивают. Мы оба решили, что работа в банке — это реальность, а занятие искусством — нечто зыбкое. Но именно психология стала мостиком между его «банкирством» и моим писательством. По нему он может идти без особого страха.

Хьюго говорит, что

в своем дневнике я размышляю и что он знает, какую боль я могу причинить ему, если что-то случится. И это правда. Дневник моего мужа — это я сама. Ему только нужно думать вслух с моей помощью, через меня. В воскресенье утром Хьюго начал размышлять вслух о том же, о чем я писала в дневнике: нам необходимы оргии, нужно развивать ощущения. Эта мысль осенила его в середине собственного монолога. Он был ошеломлен не меньше моего. Я увидела, как изменилось выражение его лица, на поверхность сознания выплыли инстинкты, о которых он прежде и сам не подозревал.

Я давно ждала этого момента и все-таки колебалась, разрываясь между желанием помочь мужу принять себя таким, каков он есть, и стремлением сохранить нашу любовь. Я просила у Хьюго прощения за свою слабость, рыдала. Он был нежен, он пришел в отчаяние и тоже сожалел, давал необдуманные и совершенно невыполнимые обещания, которые я не хотела слушать и принимать. Когда я излила свою боль, он вышел в сад.

Я предлагала разные варианты разрешения нашего конфликта. Например, он отпускает меня в Цюрих учиться, а я даю ему временную свободу. Мы прекрасно понимали, что оба не можем позволить, чтобы каждый из нас получал новый опыт независимо от другого. Или Хьюго мог поехать в Париж, а я бы осталась в Лувесьенне. Маме я могу сказать, что он поехал в путешествие. Все, о чем я его просила, было время и расстояние. Это помогло бы мне встретиться лицом к лицу с той жизнью, в которую мы друг друга ввергали.

Хьюго отказался. Он сказал, что не вынесет сейчас моего отсутствия. Он ошибался: события развивались слишком стремительно. Мы сами создавали проблемы, решать которые не были готовы. Хьюго совсем измотан, почти болен, да и я тоже.

Мы хотим насладиться новой близостью, жить только настоящим, отложив все заботы. Мы просим друг у друга немного времени, чтобы снова соединиться и принять новые условия игры-жизни.

Я спросила Эдуардо:

— Оргии — это опыт, который необходим каждому? Если пережить его, можно ли не возвращаться потом к подобным желаниям?

— Нет, — ответил он. — Жизнь, в которой не сдерживаются инстинкты, состоит как бы из пластов. Первый неизбежно влечет за собой второй, второй — третий, и так далее. Финал всегда один — жажда все более изощренных наслаждений.

Мы можем сохранить нашу любовь, освободив те инстинкты, о которых Хьюго не ведает. Удовольствие от физической близости, в которой нет любви, зависит от богатства сексуальной фантазии. А порочное наслаждение убивает вкус к нормальной любви.

Все это мы знали. Прошлой ночью он поклялся, что не желает никого, кроме меня. Я тоже люблю его, и мы пока оставили эту тему. И все же в нашей любви присутствует угроза таких неясных желаний и темных инстинктов.

Ноябрь

Мы никогда еще не были так счастливы и несчастны одновременно. Наши ссоры восхитительны, величественны, неистовы. Мы оба находимся на грани сумасшествия: мы жаждем смерти. Мое лицо горит от слез, на висках выступили вены. У Хьюго дрожат губы. Я вскрикиваю, и это бросает его в мои объятия, он рыдает. И тогда в нем поднимается желание. Мы плачем, целуемся и наслаждаемся друг другом. А уже через минуту все анализируем и обсуждаем рационально. Это похоже на жизнь русских в «Идиоте». Это истерия. В спокойные моменты я удивляюсь экстравагантности наших чувств. Скука и покой ушли навсегда.

Вчера, в разгар скандала, мы произнесли хором:

— Что с нами происходит? Мы никогда не говорили друг другу таких ужасных вещей.

И тогда Хьюго ответил:

— Это наш медовый месяц, мы заводим друг друга.

— Ты уверен? — недоверчиво спросила я.

— Может быть, это выглядит не как у всех, — сказал он, смеясь, — но так и есть. Нас просто переполняют чувства. Мы не в состоянии держать себя в руках.

Наш медовый месяц запоздал на семь лет, он вызрел, он полон страха за жизнь. В промежутках между ссорами мы с необыкновенной остротой ощущаем счастье. Это как жить в раю и аду одновременно. Мы свободны, но и порабощены.

Временами нам кажется: единственное, что может нас связать воедино, — это жизнь, напоминающая раскаленное добела железо, когда чувствуешь такое же напряжение, как при встрече с новым любовником или любовницей. Мы бессознательно желали бурных отношений под прикрытием безопасности и спокойствия семейной жизни. Мы расширяем круг боли и удовольствий в пределах нашего дома, в мире двух наших личностей. Это наш способ победить все чужое и неизвестное.

Декабрь

Я познакомилась с Генри Миллером.

Он пришел на обед с Ричардом Осборном, юристом, с которым я хотела проконсультироваться по поводу контракта на книгу о Д. Лоуренсе.

Как только Генри вышел из машины и направился к двери, у которой я стояла, я поняла: вот мужчина, который мне нравится. Он пишет красочно, мужественно, необузданно, великолепно. Мне показалось, что этот человек опьянен собственной жизнью. Он похож на меня.

За столом, когда мы серьезно обсуждали книги и Ричард произносил какой-то длинный монолог, Генри рассмеялся. Он сказал:

— Я не над тобой смеюсь, Ричард, я просто ничего не могу с собой поделать. Мне совершенно все равно, кто прав, совершенно все равно. Я слишком счастлив. Я просто так счастлив прямо сейчас от ярких красок вокруг, от вина! Это мгновение так прекрасно, так прекрасно!

Он смеялся почти до слез. Он был пьян. Я тоже довольно много выпила. Мне было тепло, у меня кружилась голова, я была счастлива.

Мы проговорили несколько часов. Генри высказывал очень правдивые и глубокие суждения обо всем. Когда он о чем-нибудь задумывается, то произносит такое долгое «хм-м-м».