Генри и Катон
Шрифт:
Наблюдая за дочерью, Джон видел, что она стала взрослей, менее наивной. Он, конечно, поверил ее заявлению, что она еще девственница, поскольку знал: она никогда не лгала ему. В ней не было тех изменений, которые приносит сексуальный опыт. Однако вскоре он решил: то, что он принял за новую зрелость, было своего рода нелепым расцветом юной самоуверенности. Возможно, она просто стала привлекательней и сознавала это. Сейчас Колетта была примерно в том возрасте, что Рут, когда Джон впервые встретился с ней и они оба изучали современную историю в Бирмингеме. Рут была поплотней, менее высокой, волосы короткие и мышиного цвета, лицо округлое, как у Катона, не прекрасное, но умное и озорное, чем она и сразила его с первого взгляда. У Колетты лицо было поуже, в него. Джон и Колетта были худощавы.
Джон действительно начал приходить к заключению, что вид самоуверенной зрелости у его дочери, когда она занималась обыкновенными домашними делами, есть не более (но, конечно, и не менее) чем совершенно иррациональная радость от собственной привлекательности, здоровья и молодости. В конце концов, почему бы и нет, с большой неохотой признал он. А она бегала вприпрыжку по дому, длинноногая и проворная, с легкой улыбкой на лице, длинные волосы заплетены в косу, чтобы не мешали; он ощущал ее энергию, как будто близ него появился мощный новый очаг излучения. Это была не энергия интеллекта, но и не чисто чувственная, это была энергия духа, только еще незрелого, молодого, почти неистового, почти опасного, почти бессознательного. Она как юный рыцарь, думал он, так странно и так простодушно верящий в силу целомудрия. Наверное, грезит о приключениях, о благородных подвигах, где ее чистота обернется мужеством и могуществом. Думает, что перевоспитает, спасет какого-нибудь конченого человека «от самого себя». С трогательным высокомерием она высоко ставит себя просто потому, что она непорочная юная девушка. Бедное дитя. Готовая и созревшая для того, чтобы причинять бесконечные неприятности себе и другим. Все, что он вложил в нее, вылилось не в стремление к знаниям, а в эту особую инфантильную духовную гордыню. И все же она нравилась ему, и ему было приятно чувствовать, как оттаивает его сердце.
— Папа, Люций Лэм идет к нам. Я увидела в лестничное окно.
— Люций? Идет к нам? Что ж, я предполагал, что он заглянет.
Был ранний вечер, и Джон Форбс только что включил лампу у себя на рабочем столе, за которым писал набросок статьи. Смутное, однообразное, постепенно гасящее свой блеск серо-голубое небо висело позади сада, где на укутанных туманом деревьях набухали зеленоватые почки и красноватые бутоны. Старательно пели птицы, словно плели венки из своих трелей.
Джон с досадой отбросил ручку. Секунду-две спустя раздался стук в дверь, и Колетта побежала открывать. Джон не спеша пошел за ней, завидев в прямоугольнике двери, ярко освещенном лампой на крыльце, которую включила Колетта, улыбающуюся физиономию Люция Лэма.
— Привет, Колетта, дорогая! Привет, Джон! Вот, гулял тут и подумал: дай-ка загляну узнать, как вы тут поживаете.
— Очень любезно с твоей стороны, — сказал Джон.
Колетта смотрела на Люция широко раскрытыми, блестящими от любопытства глазами.
Последовала неловкая пауза, которую Джон умышленно затянул, прежде чем сказать:
— Может, зайдешь?
Он первым двинулся в гостиную, по пути шумно включая свет и задергивая шторы на окнах. Зажег электрический камин. Обычно они с Колеттой сидели на кухне. Люций, не переставая улыбаться, шел за ними с кепи в руке.
Пеннвуд, изначально звавшийся «Рододендроновый дом» и переименованный Рут, которая тоже происходила из квакерской семьи, был построен вскоре после Первой мировой. Это был крепкий, небольшой, симпатичный дом. Гостиная с поблескивающими кремовой краской стенами, с эркером и низким сиденьем под ним оставалась неизменной с тех пор, как Рут отделала ее по собственному вкусу после их женитьбы. На крашеных полках, обрамлявших камин, стояли все те же коричневые с желтым личевские вазы [36] , небесно-голубые керамические подсвечники с черными свечами. Шерстяной
36
Т. е. изготовленные на фабрике художника-керамиста Бернарда Лича (1887–1979), основанной в 1920 г. в городке Сент-Ив в графстве Корнуолл.
Джон, конечно, время от времени встречал старого друга на дороге или в деревне, но они уже довольно давно не заводили долгих разговоров. С тех пор как разрыв между Пеннвудом и Холлом стал для Джона неизбежным, чуть ли не естественным, ему не приходило в голову жалеть о потере друга, в чьем обществе ему, конечно, было хорошо. Среди людей Джон больше всего находился в университете, где обычно ночевал четыре дня в неделю во время семестра. В Лэкслиндене, если он не приглашал друзей погостить, общаться практически было не с кем, кроме Беллами, школьного учителя Иклза, уехавшего сейчас «по обмену», да знакомых вроде викария и Гослинга, архитектора, которых встречал в «Лошади и конюхе». Люций в пабе никогда не появлялся, несомненно потому, что Герда ему запретила. Джон любил уединение и всегда говорил университетским друзьям, что постоянное людское окружение сводит его с ума. Но с Люцием он мог бы при случае поговорить, если бы Герда не строила из себя «важную даму», если бы не былое ее враждебное отношение к Рут, не ссора относительно права проезда, не раздор из-за луга и не нелепость собственного положения Люция, упоминая о котором Джон едва сдерживал свой сарказм. Люций был обидчив, Джон горд, вот так они разошлись с ним, и, казалось, окончательно.
Однако сейчас, после первого раздражения от того, что его прервали, Джон был очень рад увидеть Люция. В конце концов, старый друг всегда остается другом. Можно обойтись без церемоний, поз, хождения вокруг да около. Между ними не было барьеров, которые с течением жизни все надежней разделяют человеческие существа. Кто подружился в двадцать лет и помнит об этом, те способны проявлять в отношениях между собой простодушную открытость молодости. На деле Люций был старше Джона Форбса и уже забросил диссертацию ради литературы, когда Джон только стал студентом, но они стали близкими друзьями, и, вспоминая поначалу те дни, Джон порой удивлялся этому, потому что стихи Люция вызывали в нем восхищение.
Колетта, которая могла бы сесть с ними и участвовать в разговоре, решила быть домашним добрым ангелом и принесла им бутылку шерри, стаканы и удалилась, улыбаясь своей таинственной важной улыбкой.
— Ну, Люций, как продвигается твой капитальный труд? До чего я завидую, что у тебя есть время писать.
— А, да, книга. Я решил подсократить ее, ограничиться, так сказать, личным.
— Жаль это слышать. У нас хватает книг о личном. Я ожидал глубокого анализа марксистской идеи.
— Знаешь, Джон, страшно сказать, но я, пожалуй, отхожу наконец от марксизма. Изгоняю из себя этот вирус. Теперь я пишу стихи.
— Не может быть, чтобы ты говорил это серьезно. Нет ничего важней нашего отношения к Марксу. У тебя есть знания и время, не то что у нас, подневольных трудяг, которые должны зарабатывать на жизнь…
— С возрастом я понял, что все это не так интересно. Лучше размышлять о себе.
— Ты говоришь так, будто готов отправиться в дом для престарелых.
— Капитализм, Советы — это просто-напросто две формы правления, одинаково неэффективные и грубые, только наша предпочтительней, потому что не тирания. Социализм — это устаревшая иллюзия. Спроси любого в Восточной Европе.
— Люций, ради бога! Как ты голосовал на последних выборах?
— Я не голосовал.
— Ты не голосовал?! Как же ты можешь в чем-то разобраться или надеяться что-то исправить…
— Не могу и не собираюсь.
—.. если не опираться на Маркса? Я не говорю о Марксе Сталина?