Генри и Катон
Шрифт:
Герда наклонилась и подбросила еще полено в огонь. Голая, без гобелена, стена позади нее была как леденящий провал в пустоту. Герда поежилась. Она дожидалась Генри не потому, что беспокоилась, не случилось ли что, а из маниакального желания продемонстрировать ему, как она страдает. Она отдернула от камина подол сине-зеленого шерстяного халата, испачкавшийся в золе. Отряхнула. Даже сейчас, подумалось ей, она красивее этой женщины, сильней ее и чище. Но что это дает? Из рощи донеслось уханье совы, следом замогильная флейта ее плача. Дверь открылась, и вошла птичьеголовая Рода в темно-синем платье, похожем на форменное, но еще не форменном. Герда ответила, что не будет ни кофе, ни есть что-нибудь, вообще
Спустя несколько минут послышался скрип и осторожный шум, вошел Люций, сутулясь, в халате.
— Зачем ты встал?
— Герда, дорогая, иди ложись, не переживай за этого негодного мальчишку.
— Нечего мне указывать.
— Прости. Но не переживай.
— Я не переживаю.
— Как бедняжка Стефани, уснула?
— Да.
— Думаешь, она и впрямь заболела?
— Я думаю, у нее нервное расстройство, но это уже забота Генри.
— Герда, не стоит относиться к ней с неприязнью из-за того, что Генри…
— Воображаешь, что я ревную?
— Ну, это было бы понятно.
— Меня иногда удивляет, то ли ты просто глуп, то ли действительно мстителен. Все это куда больше и важней чего угодно, что ты, похоже, способен себе представить. У тебя скудное, вульгарное воображение. Я не «переживаю» за «негодного мальчишку», не «ревную» к этой жалкой, ничтожной невротичке! Ты ничего не понимаешь.
— Не кричи…
— Я не кричу!
— Прости, Герда, знаю, что временами раздражаю тебя, ни в чем не умею тебе угодить, но я люблю тебя, ты все, что у меня есть, мы ведь и дальше будем вместе, правда?..
Послышался отдаленный звук, которого Герда так ждала.
— «Вольво». Это Генри. Иди спать, Люций.
— Прости меня.
— Глупый ты, глупый. Ладно, иди.
Люций побрел к себе. Медленно, с усилием он поднимался по лестнице. Сердце знакомо болело, и от самой этой знакомости боль усугублялась. Он всегда считал себя растяпой, страдальцем, жертвой. Но жертвой, под какой же приятной защитой находящейся. Ирония Герды, ее ежедневные колкости огорчали. Но все это искупалось надежностью положения, ее терпимостью и, хотя и уменьшившейся, его прежней необходимостью ей. То, что Герда действительно нуждалась в своем последнем обожателе, служило ему охранной грамотой. Но сейчас, в переломный момент, она с такой легкостью смотрела сквозь него.
Он присел к столу, взял лист бумаги и перо.
Она смотрит в зеркало и видит свой лик.
Я смотрю в зеркало — предо мной ее лик.
Я смотрю в зеркало, опустевшее вмиг.
Генри ворвался в дом, как ураган. Захлопнул дверь, не шумно, но резко лязгнул засовом. В холле горел свет, и, направясь к лестнице, он краем глаза заметил мать, стоявшую на пороге библиотеки. Он бы не обратил на нее внимания и помчался наверх, не произнеси она тихо: «Генри».
Он круто развернулся, застыл на миг, потом мимо матери прошел в библиотеку.
— Что ты хочешь, мама? Уже поздно.
Она с ужасом смотрела на него.
— Ты поранился.
— Разве?
— У тебя все лицо в крови.
— Пустяки, — ответил Генри, — Ударился костяшками пальцев о стену, слегка пошла кровь, наверное, провел рукой по лицу, вот и след.
— Покажи. Где ты поранился?
Раненая рука была перетянута носовым платком. Генри спрятал ее за спину.
— Нет.
— Генри. Покажи.
— Нет!
Они стояли друг перед другом, сдерживая внезапно вспыхнувшую ярость.
— Генри…
—
— Думаю, наплакалась и теперь спит.
— Зачем ты поджидала меня?
— Я не поджидала, я думала…
— Ну, продолжай думать, а я пошел.
— Думала о коттедже в Диммерстоуне.
— Ты съездила туда и посмотрела, как я просил? Джайлс Гослинг говорит…
— Я решила, что не буду там жить.
— Что ж, как тебе угодно.
— Устроюсь где-нибудь еще. Подальше отсюда. Куплю квартиру.
— О'кей. Я думал, тебе хочется иметь сад.
— Я слишком стара, чтобы ухаживать за садом, как ты намекал. Я решила…
— О'кей. Делай как знаешь. Покойной ночи!
— Генри, ты должен…
— Ах, да оставь меня в покое!
Он выбежал из библиотеки, и она услышала его легкие шаги на лестнице.
Герда постояла секунду, глядя на бледную голую стену в клочьях паутины. Затем выключила свет, и библиотека погрузилась в темноту, нарушаемую только пляшущими золотыми отблесками пламени в камине. Она придвинула решетку вплотную к камину. Слезы гнева и горечи текли по ее щекам и капали на грудь. Она могла бы покончить с собой у него на глазах, а он бы даже и пальцем не пошевелил.
Наверху в своей ванной Генри посмотрелся в зеркало. Все лицо было в полосах крови, словно ободрано. Носовой платок, заскорузлый и темный от крови, прилип к ране. Рука до запястья распухла и жарко пульсировала. Острая боль пронизывала ее, будто в ладонь вбивали гвозди. Не зная, что делать, Генри сунул ее под кран. От горячей воды боль вспыхнула с еще большей силой, до самой подмышки. Он закрыл кран, сел на край ванны и безуспешно попытался отодрать платок. Тот не отдирался, только боль становилась нестерпимой. Что делать? Он не мог лечь спать в таком состоянии. Необходимо найти врача, чтобы тот осмотрел рану, успокоил боль, как-нибудь помог. Генри было подумал пойти к Стефани, но та спала, да к тому же она просто придет в ужас. Из-за несчастья с ним станет жалеть себя.
Генри неудобно сидел в ярком свете, нянчил руку и думал, что, черт возьми, будет теперь с ним. Был ли у него какой-то иной реальный выбор? Разумеется, он должен был попытаться спасти Катона, но правильно ли он поступил? Он не мог проигнорировать письмо, не мог не пойти на эту встречу. И вот теперь он всегда будет думать, что он в «списке», что если донесет на них или хотя бы не отдаст остальное, то будет до конца жизни бояться каждого незнакомого человека, каждого незнакомого звука. Бежать в Америку бесполезно, эти люди повсюду. В его жизни поселился и отныне всегда будет с ним страх. Как легко насильнику дается победа. Страх неодолим, страх повелевает всеми, этого он никогда по-настоящему не понимал, пока жил свободно и не приходилось испытывать его. Даже страх безрассудный способен навсегда подкосить человека. Возможно, именно безрассудный страх хуже всего. Как тут все обдумать, перебрать в уме способы защиты? Возможно, обратясь в полицию, он спасет свою жизнь, но всегда будет пребывать в неизвестности, в неуверенности, будет беспрестанно ожидать удара. Как хорошо он теперь понимал, почему диктаторам удается властвовать. Достаточно посеять малое зернышко страха в душу каждого человека, и вот уже миллионы не смеют поднять голову. Ему припомнилась картина Макса, на которой благожелательного вида деловитый палач выкручивает руку хрипящей полузадушенной жертве, а фигура, похожая на Ленина, спокойно опускает штору на ночном окне [64] . В конечном-то счете он, по существу, находится в таком же положении.
64
Картина «Ночь» Макса Бекмана.