Генри и Катон

Мердок Айрис

Джо медленно, неловко потерся рукой о руку Катона, как ластятся животные, потом схватил его ладонь.

— Джо, дорогой, выведи нас отсюда.

— Не надо было вам делать этого, Катон. Не надо было уходить из священников, это был конец. Вы бросили меня одного. Перестали пытаться спасти меня. Неудивительно, что я отчаялся. Неудивительно, что почувствовал себя одиноким. Когда сами же говорили мне, что Бога нет. Я бы уехал с вами, останься вы священником, если б велели ехать с вами, сделал бы что угодно. Вы не понимали своей власти надо мной. Упустили возможность. Я любил вас и сейчас люблю, но теперь это бесполезно. Вы теперь ничто. Мне жаль вас. Мне отвратительно

видеть вас здесь, отвратительно видеть, как вы наложили в штаны от страха.

— Я здесь благодаря тебе.

— Нет, это судьба. Если бы только вы были другой, вы, но другой — вы единственный настоящий человек, который у меня был, — отец, обнимите меня.

Джо неожиданно вытянулся рядом и уткнулся лицом в плечо Катона. Катон обнял его. Джо содрогался всем телом, стискивал зубами рубашку Катона. Катон чувствовал, как влажны мальчишеские губы, возможно от слез.

— Мой дорогой… — проговорил он.

Обезумевая от страха, нежности и желания, он положил руку на спутанные волосы Джо и стал баюкать его голову, горячую и содрогающуюся под ладонью.

Джо резко отшатнулся, вскочил и заправил рубашку. Надел очки.

— Не трогайте меня. Несчастный проклятый гей, вот кто вы такой. Вся ваша религия всегда была такая. Прикрытие для геев.

— Джо…

— Я пришел сказать кое-что, Катон.

— Что?

Катон медленно сел и опустил босые ноги на пол.

— Придется написать еще письмо.

— Нет.

— Не будьте идиотом. Еще как напишете. Вы же не хотите, чтобы вас покалечили.

— Одно письмо я написал, хватит. Сам пиши свое письмо.

— Вы напишете. Они хотят, чтобы остальные деньги принесла ваша сестра.

— Моя сестра? Никогда, нет, нет…

— Ваша высокомерная сестренка. Которая, как вы считаете, слишком хороша для меня. Придется ей прийти. А вы должны написать и сказать, чтобы она пришла. Ясно, Катон?

— Нет, — ответил Катон. Гнев сковал его язык, и он едва смог выговорить, словно рот был забит тряпьем: — Нет. Оставь мою сестру в покое, оставь мою сестру в покое, не втягивай ее в это дело…

— Что, слишком благородная для меня, твоя чертова драгоценная сестренка, да?

— Нет, нет, о-о-о… — взвыл Катон.

Потом взвыл снова, получив сильный удар по голове. Упал на кровать. Свет погас.

–

Дорогой Генри, они требуют, чтобы им быстро принесли остальное, но не приходи сам, это предстоит сделать Колетте. Никто не должен знать об этом. Скажи ей, чтобы пришла на то же место. Там кто-нибудь будет в час ночи в следующие три дня. Сам держись оттуда подальше и не проговорись никому, если дорожишь жизнью. Не обращайся в полицию, не то конец.Должна прийти Колетта. Иначе они начнут присылать меня по частям. Верь мне,

Катон

— Что случилось?

— Ты роняешь пепел на простыни.

— Что случилось, что случилось?

— Ничего не случилось.

— Ты о чем-то задумался.

— Может же человек задуматься.

— О чем?

— Ни о чем, ни о чем, ни о чем.

— Я такая несчастная, никто мне ничего не говорит. Ты не останешься со мной сегодня ночью, и мне опять будут сниться кошмары.

— Здесь я не могу оставаться у тебя, нельзя, все так ужасно.

— Не было бы ужасно, если бы мы жили здесь.

— Нет, здесь мы жить не будем. Может, и вообще нигде.

— Что ты хочешь этим сказать? Собираешься бросить меня? Что ты имеешь в виду?

— Да нет, конечно, не собираюсь я тебя бросать.

Но некоторые супружеские пары всю жизнь живут на чемоданах. И мы принадлежим к таким. Просто мы такие, перекати-поле.

— Ты меня любишь, любишь? Ты будешь заботиться обо мне, будешь?

— Да, да, да, но, ради бога, прекрати скулить и хандрить. Врач сказал, что ты совершенно здорова.

— Как же, здорова! Ты не знаешь, каково это, когда в душе творится такое. Ты не понимаешь, твоя мать не понимает, вы здоровые люди. Если б мы только могли остаться здесь, в этом доме навсегда, мне здесь спокойно, он такой большой и настоящий, не хочу возвращаться в Лондон, та квартира похожа на склеп, я сойду там с ума, как я хочу остаться здесь! Ты не знаешь, каково мне, не знаешь, каково это, чувствовать себя раздавленной, уничтоженной…

— Перестала бы ты курить, — сказал Генри. — В комнате уже как в газовой камере.

Было больше одиннадцати вечера. Письмо от Катона пришло с предвечерней почтой. У Генри словно бомба разорвалась в мозгу. Он не мог ничего делать, не мог думать. Машинально продолжал разговаривать со Стефани, чтобы просто убить время.

Стефани весь день провела в постели. Врач осмотрел ее и заявил, что она здорова. Прописал успокоительные, и Герда съездила за ними в лэкслинденскую аптеку. Стефани лежала на большой латунной кровати в вишневой комнате, остававшейся неизменной со времен отца Бёрка и пахнувшей прошлым — затхлостью, плесенью, пылью, помпезностью. Генри бросало в дрожь от этого запаха. Лучше уж чемоданное житье. Ставни были закрыты, проглядывая своей бледной выгоревшей зеленью между огромными приподнятыми волнами кружевных занавесок. Подобная же гора кружев, пожелтевших от пыли и старости, венчала кровать, словно тюрбан. Цветущие вишни на обоях в японском стиле тоже выгорели и едва проступали сквозь покрывавший их коричневатый пятнистый налет. Стефани в нарочито неудобной позе лежала на горе подушек, выделявшихся белизной в затененной комнате. На ней была кружевная розовая ночная рубашка, тесная в груди и несколько маловатая для нее. Кружевная бретелька врезалась в пухлое плечо, почти не видная в складке плоти. Стефани нервно дергалась и ерзала, слишком безвольная, чтобы двинуться и улечься поудобней. Генри расхаживал по комнате. Рука, которую он не показал врачу, болела. Он глянул на Стефани со смешанным чувством жалости и раздражения, собственности и абсолютно отвлеченной ответственности, которые, похоже, и составляли его любовь к этой странной неряшливой женщине. Да, неряшливой, физически и духовно неряшливой. Ее крупный тяжелый подбородок лоснился, почти круглые глаза влажно блестели, горя каким-то скрытым возбуждением. Натура для Боннара, Виллара, а еще лучше для Дега. На животе покачивалась большая переполненная пепельница, а рука с дымящейся сигаретой, существуя как бы отдельно от нее, качалась над пепельницей неким растерянным зверьком. Даже будучи в таком отчаянном положении, он находил ее раздражающей, привлекательной. Но это было лишь на периферии сознания, в глубине же засела мысль о Колетте.

— Ты думаешь о той девчонке, Колетте.

— Вовсе не думаю. Прими снотворное.

— Вот возьму и приму сотню таблеток. Не хочу в Америку. Пожалуйста, дорогой, попытайся меня понять. Знаю, ты должен поступать, как тебе душа велит. Ноя тоже должна поступать, как мне душа велит.

— По-моему, это тавтология.

— И вообще мне нужно многое тебе рассказать…

— Ты имеешь в виду — о прошлом, о Сэнди и всей той?..

— Да.

— Не желаю ничего знать. О Сэнди говорить смысла нет. Он на том свете.