Генри Томас Бокль. Его жизнь и научная деятельность
Шрифт:
Этим «капитальным, законченным» должна была оказаться уже не «История цивилизации», как предполагал раньше Бокль, а «История цивилизации Англии». Несмотря на все трудолюбие, несмотря на всю свою гордость, он понял, что будет вынужден сократить программу своей работы. Он увидел, что она не под силу одному человеку, особенно такому, как он, «который должен прочесть сто книг и проверить все данные, прежде чем написать страницу…»
Изучение естественных наук, к чему он совершенно не был подготовлен в юности, отнимало массу времени. Он доводил свою добросовестность до щепетильности, быть может даже совершенно излишней. 31 августа 1851 года он записывает, например, в свой дневник: «Читал главу о воспалении в „Физиологии“ Карпентера и перешел затем к „Началам медицины“ Вилльямса. Это дает мне возможность вполне понять взгляды Гунтера и
Страстный курильщик вообще, он начинает курить запоем. Он отказывается ходить в гости в те дома, где не принято курить. Вместе с этим его мозг становится все более беспокойным и тревожным и теряет способность отдыхать. Состояние, похожее на обморок, или состояние возбужденное, нетерпеливое сменяют друг друга. В это время он особенно полюбил разговоры, хотя и не отличался особенным мастерством в этом деле. Но беседа служила ему тем же, чем служит шприц для морфиниста. Он забывал свою усталость, горячился, чтобы потом, разумеется, ослабеть вдвое. Шахматную же игру, как слишком утомительную, ему пришлось бросить.
А между тем книга была в самом начале. Естественны поэтому минуты уныния даже для такого выдержанного человека, как Бокль. Однажды он писал своей приятельнице, мисс Грей: «Я не скрою от Вас, что порою меня огорчает и даже угнетает мысль о том, как ничтожны мои силы в сравнении с моими мечтами, надеждами, планами. Моя голова по временам слаба, мысль недостаточно ясна. Уверяют, что мне нечего бояться, – увидим… Остановиться на полдороги, не завершить того, что является в моих глазах великим делом, прожить, не оставив по себе след, – вот грустное будущее, которое рисуется передо мной и кажется мне возможным. Думая о нем, я чувствую, как холодеет моя кровь. Быть может, я мечтал о слишком многом, но ведь временами я чувствовал в себе присутствие такой силы, такой проницательности, такой власти над миром мысли, что не пустое тщеславие заставило меня поверить в себя и взяться за дело, которого, вероятно, никогда не окончу».
Не знаю, какое впечатление произведет это письмо на других, но думается, что трудно было бы не рассмотреть в нем трагедии, трагедии без жестов, громких слов, длинных и трогательных монологов и без всяких романических любовных прикрас. Ведь трагическое всегда получается от столкновения личности человеческой, ее стремлений, ее горячего чувства, ее страсти с мертвыми и холодными «законами», все равно чего – природы ли, общественной ли жизни, религии ли, государственного ли устройства. Главными действующими лицами во всех греческих трагедиях являются, с одной стороны, Судьба – то воплощенная в образе бесстрастного слепого существа, перед таинственным могуществом которого трепещет сам громовержец, то в образе нравственного закона, преследующего несчастного Эдипа, то в образе Креона, устами которого говорит неумолимая государственная власть; с другой – живое человеческое чувство, живой порыв любящего или ненавидящего сердца. Бокль в своей недолгой и такой тусклой извне жизни вынес то же столкновение. Бессилие отдельной человеческой воли, ничтожность отдельного человеческого порыва перед могуществом бытия дали почувствовать себя жестоко и страшно. Прочтя приведенное письмо, вы уже предчувствуете его глубоко грустные предсмертные слова.
Но силы исчезали медленно, по каплям. Он мог еще работать и работал так же усиленно, как прежде, несмотря на очевидные признаки переутомления. Как и всякая хроническая болезнь, вроде чахотки, например, это переутомление действовало сначала даже возбуждающим образом на его нервы и мозговую деятельность, и скоро стала периодически появляться бессонница. Несмотря на это, он решился пренебречь советами насчет полного отдыха и, «раз нельзя сделать всего – сделать хоть что-нибудь». 10 января 1855 года он записывает в своем дневнике: «Начал приводить в порядок книги, которые я цитирую в примечаниях к первому тому»; 22 июля того же года: «Наконец-то принялся за переписку своего сочинения для типографии»; 10 сентября: «Отчаиваюсь, что удастся закончить когда-нибудь работу».
К счастью, опасение оказалось ложным. Начисто переписанная рукой самого Бокля, рукопись первого тома была готова в 1856 году.
Глава III. «История цивилизации в Англии»
Для первого тома своей «Истории» Бокль не нашел издателя. Богатая фирма «Паркер и сын» испугалась риска, связанного с изданием сочинения совершенно неизвестного автора, и возвратила Боклю его рукопись – факт, не лишенный интереса для характеристики книжного дела в нашем просвещенном столетии. Издательская логика имеет свои капризы и расчеты, не всегда доступные пониманию обыкновенного смертного, и мне кажется, что мы совершенно напрасно упрекаем XVII век и считаем бревном в его глазу небрежное отношение к «Потерянному раю» Мильтона. Мильтон вынужден был продать рукопись своей поэмы за 50 рублей, но и в наши дни совершаются вещи, ничуть не лучшие. Манускрипт лучшего из произведений Карлейля «Sartor Resartus» пожелтел за время мытарств по редакциям журналов, «Логику» Милля никто не хотел издавать, «Происхождение видов» Дарвина и «История цивилизации» Бокля были отпечатаны за счет их авторов, так как «Паркер и сыновья» не считали эти труды достаточно интересными. Да, много еще времени пройдет, прежде чем мы будем вправе гордиться своим просвещением, – пока же мы не умеем даже избавить лучшие создания человеческого духа от прихотей, капризов и грошевых расчетов торгашей.
Будь Бокль беден, очень может быть, что его «История цивилизации» не вышла бы в свет, по крайней мере, при его жизни, но он решился сам подвергнуться «риску расходов». Переписка с издательскими фирмами, тормозившая дело, раздражала его. Как видно из его писем, его начинала даже, хотя и смутно, тревожить мысль о смерти. Но вот любопытная психологическая черта. Смерть пугала его, но не мистической своей стороной: не страх перед таинственной страной, откуда не возвращался еще ни один путник, томил и мучил его – он боялся лишь того, что не успеет закончить своего дела. Он верил в бессмертие души, хотя мы и не знаем, в каком виде представлялось ему это бессмертие, но бессмертие здесь, на земле, прельщало его не менее.
В 1858 году первый том «Истории цивилизации» вышел из-под печатного станка. Бокль посвятил его матери, и на первой странице крупно были отпечатаны слова: «Матери моей посвящаю я этот первый том моего первого сочинения». Наконец-то можно было вздохнуть с облегчением и расправить свои усталые руки. Книга раскупалась быстро, и в течение трех—четырех месяцев разошлась в семистах экземплярах. Все английские журналы и газеты дали о ней свои отзывы – довольно, впрочем, сдержанные. Американцы немедленно перепечатали издание, а через год «История» была уже переведена на все европейские языки, кроме турецкого и испанского.
Бокль внимательно следил за впечатлением, произведенным его трудом. В октябре 1858 года он писал, например, мисс Ширеф: «Так как я собираю все критические отзывы о моей книге, то сообщите, пожалуйста, номер газеты, где вы прочли заметку. Через несколько лет любопытно будет пересмотреть отзывы. Не беда, что заметка появилась не в специальном органе; признаюсь откровенно, что я буду очень рад, если книга проникнет в большую публику. Масса, правда, не может оценить с критической точки зрения моих научных заслуг, но она – лучший судья, раз вопрос касается общественных, практических результатов и выводов труда. Мне бы хотелось воздействовать на обширный класс читателей, и я надеюсь достигнуть этого».
Нападки на Бокля очень многочисленны. В сущности, он не удостоился ни одного безусловно лестного отзыва. Всех смущала мысль, что это лишь первый том введения, и грандиозность плана представлялась безумной. Автора то и дело упрекали за самонадеянность. Но особенно возмущались ханжи, которых много повсюду, а в Англии больше чем в каком-нибудь другом месте. Можно ли так непочтительно отзываться о духовенстве?! Можно ли считать нравственные истины неподвижными и подчиненными умственному развитию! Милые словечки вроде «атеист», «аморалист» в изобилии сыпались со всех сторон. Как ни был Бокль самоуверен, эти осенние мухи ханжества и лицемерия порядочно раздражали его.