Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
Вечером князь Богуслав уже лежал в одном из шатров Госевского. Его тщательно перевязали; двое лекарей не отходили от раненого ни на шаг и оба ручались за его жизнь: рана, нанесенная самым кончиком сабли, была не опасна.
Володыёвский не мог простить Кмицицу, что тот оставил князя в живых, и от негодования целый день избегал встречи с ним, но вечером пан Анджей сам пришел к нему в палатку.
— Бога ты не боишься! — воскликнул, увидев его, маленький рыцарь. — Уж от кого-кого, а от тебя я не ожидал, что ты этого предателя живьем отпустишь!..
— Выслушай меня, Михал, прежде чем корить, — угрюмо ответил Кмициц. — Уже нога моя у него на груди была, уже клинок был к глотке приставлен, и тут знаешь, что изменник этот мне сказал?.. Мол, уже приказ отдан, чтобы Оленьку в Таурогах смерти предать, если он погибнет… Что же мне, несчастному, было делать? Я ее жизнь ценой его жизни купил. Что я мог сделать?.. Скажи, Христа ради… Что?
И пан Анджей стал рвать на себе волосы и ногами в неистовстве топать, а Володыёвский задумался.
— Отчаяние твое мне понятно… — поразмыслив, сказал он. — И все же… ты ведь не кого-нибудь, а изменника отпустил, который в будущем страшные беды на отечество наше навлечь может… Ну да ладно, Ендрек! Что ни говори, сегодня ты великую услугу Речи Посполитой оказал, хоть под конец и поступился ее благом во имя собственного.
— А ты, ты сам бы что сделал, если б тебе сказали, что к горлу Ануси Борзобогатой нож приставлен?..
Володыёвский усиленно зашевелил усиками.
— Я себя в пример не ставлю. Хм! Что бы я сделал?.. Вот Скшетуский — он у нас душой римлянин — его б в живых не оставил, и, я уверен, господь бы не позволил из-за этого пролиться невинной крови.
— Я свою вину готов искупить. Покарай меня, господи, не по тяжким моим грехам, но по твоему милосердию… не мог я голубке своей смертный приговор подписать… — И Кмициц закрыл глаза руками. — Помогите мне, ангелы небесные! Не мог я! Не мог!
— Ладно уж, сделанного не воротишь! — сказал Володыёвский.
— Тут пан Анджей вытащил из-за пазухи бумаги.
— Гляди, Михал, что я получил! Это приказ Саковичу, это — всем радзивилловским офицерам и шведским комендантам… Заставили подписать, хоть он едва рукой шевелил… Князь кравчий сам проследил… Вот ее свобода, ее безопасность! Господи, да я целый год, что ни день, крестом лежать буду, плетьми себя повелю хлестать, костел новый выстрою, а ее жизнью не пожертвую! Не римлянин я душой… пускай! Не Катон, как пан Скшетуский… ладно! Но жизнью ее не пожертвую! Нет, тысяча чертей! И пусть меня хоть в пекле на вертел…
Кмициц не договорил: Володыёвский подскочил к нему и зажал рукою рот, закричав в испуге:
— Не богохульствуй! Еще навлечешь на нее гнев господень! Бей себя в грудь! А ну, живо!
И Кмициц принялся бить себя в грудь, приговаривая: «Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima culpa!» А потом бедняга разразился рыданьями, ибо сам уже не знал, что ему делать.
Володыёвский позволил другу выплакаться, а когда тот наконец успокоился, спросил:
— Что же ты теперь предпринять намерен?
— Пойду с чамбулом, куда посылают: к самым Биржам! Вот только люди и лошади отдохнут… А по дороге, сколько станет сил, еретиков буду громить, вражью кровь проливать во славу божию.
— И заслужишь прощение. Не горюй, Ендрек! Господь милостив.
— Кратчайшей дорогой пойду, напрямик. По Пруссии сейчас свободно можно гулять, разве что попадется где-нибудь на пути гарнизонец.
Пан Михал вздохнул:
— Эх, и я бы с тобой пошел с превеликой охотой, да служба не пускает! Хорошо тебе волонтерами командовать… Ендрек! Послушай, брат!.. Вдруг ты их обеих найдешь… позаботься уж и о той, чтоб худого чего не содеялось… Как знать, может, она мне судьбой назначена…
И с этими словами маленький рыцарь бросился в объятия Кмицица.
ГЛАВА XXVI
Оленька и Ануся, бежав с помощью Брауна из Таурогов, благополучно добрались до Ольши, где в ту пору стоял со своим отрядом мечник; от Таурогов, впрочем, Ольша была не очень далеко.
Старый шляхтич, увидев девушек живыми и здоровыми, сперва глазам своим не поверил, потом всплакнул от радости, а затем пришел в такое воинственное настроение, что об опасностях забыл и думать. Напади на него не только что Богуслав — любой враг, хоть сам шведский король со всею ратью, — мечник готов был защищать своих девочек.
— Да я живот положу, — говорил он, — а у вас волоску с головы не дам упасть. Не тот нынче я, каким вы меня знали в Таурогах. Попомнят шведы Гирляколе и Ясвойну, а уж как я их под Россиенами отделал, вовек не забудут. Правда, Сакович-изменник врасплох на нас напал и разогнал кого куда, да только теперь у меня опять с полтыщи сабель под рукою.
Мечник не много преувеличил: в нем действительно трудно было узнать павшего духом таурожского узника. Совсем человек переменился, и прежняя энергия в нем пробудилась; в поле, верхом на коне он почувствовал себя в своей стихии, а поскольку солдатом был опытным, то и впрямь уже несколько раз крепко потрепал шведов. К тому же в здешней округе пан Томаш пользовался большим уважением, отчего в отряд к нему с охотою шли и шляхта, и простой люд; даже из дальних поветов то и дело который-нибудь из Биллевичей приводил десяток-другой конников.
Отряд мечника состоял из трехсот крестьян-пехотинцев и примерно пяти сотен кавалерии. В пехоте мало кто имел мушкеты, большинство вооружены были косами и вилами; конница представляла собой весьма разнородное сборище: были там и зажиточные землевладельцы, которые ушли в леса со своей челядью, и шляхта поплоше, из мелкопоместных. Вооружение у них было лучше, чем у пехотинцев, но на редкость пестрое. Копьями многим служили жерди для подвязки хмеля; иные прихватили из дому фамильное оружие, богатое, но по большей части устарелое; лошади разных кровей и статей плохо держали строй.