География одиночного выстрела
Шрифт:
– Я – народ не местный, – продолжал парень по имени Ваплах.
– Да какой же ты народ?! – удивился Добрынин и тут же почувствовал, что приятный теплый хмель прошел, и все в народном контролере и внутри, и снаружи стало холодным и тяжелым. – Народ – это когда много людей, а ты – один человек…
– Не-е-ет, – упрямо протянул Ваплах. – Я народ – урку-емец… Больше, кроме меня, в этом народе никого нет, не осталось…
Тут Добрынин задумался. Об урку-емецком народе он никогда не слышал, но это не было удивительно, ведь раньше он думал, что сразу за Москвой
– Ну вот… а как русского человека называть? – вдруг сам себя перебил вопросом Ваплах.
– Павел Добрынин…
– Если русский человек Добрынин останется одним русским – значит станет он русским народом… а если он потом умрет, то больше русского народа не будет…
Странные слова Ваплаха немного озадачили Добрынина, а тут еще Абунайка стал подпрыгивать с громкими выкриками, и с каждым прыжком он приземлялся ближе и ближе к народному контролеру. Пламя постепенно притухло, местные жители негромко причитали нестройным хором, постоянно повторяя слово «ОЯСИ-КАМУЙ». Ногам было холодно, а тут еще этот Баллах, который считает себя народом…
– Будет русский народ, будет! – немного раздраженно и устало сказал Добрынин.
– Пусть русский человек не обижается, его народ всегда будет, а мой народ умрет…
– Что за черт! – народный контролер вздохнул тяжело и посмотрел на парня прищурившись. – Чего он умрет?!
– Я умру, и народ умрет… а больше в народе никого нет… всех убили…
Захотелось Добрынину как-нибудь повежливее отвязаться от этого непонятливого местного жителя, возомнившего себя народом, и кашлянул народный контролер, подошел к Абунайке, который, попрыгав вокруг костра, остановился рядом и стоял спокойно, видимо, отдыхая. Подошел к Абунайке и сказал:
– Может, назад в балаган пойдем?
– Пойдем-пойдем, уже-уже пойдем, – старик закивал головою. – Я уже все сделал.
Добрынин оглянулся и с облегчением заметил, что Баллах исчез.
Местные жители поклонились старику, попрощались с ним словесно и тоже пошли куда-то. А старик, дотронувшись до руки Добрынина, чтобы привлечь его внимание, повел его назад в балаган.
Шли они медленно. В голове у народного контролера было тяжело и туманно.
Когда вошли в балаган, увидели лежащего на полу, раскинув руки, комсомольца. Он зычно храпел.
– Надо подвинуть и накрыть, – деловито сказал старик. – Цыбульник – человек слабый, простудиться может.
Из последних сил помог Добрынин Абунайке затолкать Цыбульника к «кровати» и свалить на него несколько оленьих шкур. После этого народный контролер устало уселся на бурый мех пола и перевел дух. Гул в голове стих, и он спросил старика, есть ли у того еще немножко молочной водки.
– Зачем немножко?! – удивился старик. – Много есть, много! – и он снова полез за кровать, вытащил еще одну бутыль.
Разлили по кружкам, выпили. Снова по внутреннему миру Добрынина полилось нежное, приятное тепло, и окунулся он полностью в это тепло и понял, что если б сейчас еще собака залаяла – полное бы счастье возникло в чувствах народного контролера. И тогда он спросил
– Товарищ Абунайка, а собаки твои лают?
– Очень редко… они хорошие, смирные…
– А заставить их гавкнуть можно? – продолжал допытываться Добрынин.
– А зачем, они хорошие, смирные… – бубнил старик.
– Да я очень хочу лай послушать. У меня там далеко, дома, собака есть, такой звонкий пес… Митька… – народный контролер говорил так душевно, что не привычный к подобным разговорам Абунайка даже рот открыл.
– Русский далекий гость свою собаку любит! – радостно сказал он. – Хочет лай послушать?!
– Очень хочу!
– Абунайка сделает… Абунайка гостей любит…
И старик вышел из балагана. Комсомолец храпел уже потише, или же просто оленьи шкуры, которыми он был накрыт, не пропускали его зычный рык наружу. А Добрынин наслаждался своим состоянием.
– Ары… ары! – донеслось до народного контролера.
Это старик втаскивал в балаган сонную собаку, которая не очень хотела входить и лениво упиралась лапами.
– Ары-ары! – приказывал ей старик, тащя ее за загривок прямо к гостю.
Наконец он дотащил пса, усадил его между собою и Добрыниным и, показывая на народного контролера, заговорил с собакой по-русски:
– Видишь, далекий гость пришел, русский гость… лаять надо, «ав! ав!»
Но собака водила мордой то на хозяина своего, то на Добрынина и, казалось, совершенно не собиралась лаять.
– Ары-ырысь, видишь, русский гость просит, пришел, ну лай, лай! – снова попросил собаку хозяин, но она все равно молчала, и тогда старик взял и с размаху стукнул ее пустой кружкой по спине. Собака гавкнула, а старик, обрадовавшись, стукнул ее еще раз. То ли от боли, то ли от неожиданности собака залилась звонким красивым лаем, и, очарованный родными, привычными звуками, Добрынин прикрыл глаза и поплыл в мягкий и теплый весенний сон, где лежал он на покрытой одуванчиками полянке, а рядом игрался, лаял и катался на спине любимый пес Митька.
Старик все лупил и лупил своего пса, а пес лаял все громче и громче, и даже комсомолец проснулся и выглянул из-под сваленных на него оленьих шкур.
– Чего шумишь? – спросил он очень недовольно, ощущая кроме общего неприятного шума в балагане еще и собственную головную боль.
– Далекий гость просил пса полаять, – объяснил старик, перестав бить собаку кружкой.
Комсомолец бросил нехороший взгляд на Добрынина, потом, обернувшись к старику, сказал:
– Он же спит! Выгони собаку!
Добрынин слышал эти слова, и очень не понравились они ему, но сил открыть глаза и сказать комсомольцу: «Нет, я не сплю, я собаку слушаю!» не было, и вздохнул тяжело во сне народный контролер. И собака замолчала, и вообще тихо стало вдруг, тихо и тоскливо, и сразу исчез весенний сон, в котором только что пребывал Павел Александрович Добрынин, а вместо этого сна появился другой, холодный и неприятный, в котором народный контролер бежал по снежной пустыне, а за ним следом гнался на аэросанях с плохими намерениями местный житель по имени Ваплах.