Геологическая поэма
Шрифт:
Ну а с рыбой — с той вообще не церемонились. Ее ловили удочками, петлями, переметами, «корчагами», сетями и просто штанами с завязанными гачами. Ширяли острогой. Глушили же не только благородной взрывчаткой, а ухитрялись карбидом и даже негашеной известью. В пору, когда байкальский омуль шел на икромет, его даже не ловили, а гребли по принципу «хапай-имай!» и мешками увозили явно и тайно, иногда даже столь причудливым способом, как в тендерах паровозов. Долгое время не оставались в накладе ни «свои», прибрежные, браконьеры, ни «чужие», приехавшие за сотни верст. Наконец оскудел даже великий Байкал. Простодушный сибиряк поначалу не мог сообразить, в чем тут дело. Привыкший к беспрестанно и на все лады повторяемым словам о бездонности, безбрежности и неисчерпаемости всего сибирского, он и мысли не мог допустить, что что-то здесь может вдруг иссякнуть по его вине. Тогда родились и объяснили всё слухи о том, что из дальних заграниц наезжают с диковинными орудиями лова хитроумные любители омулька и берут рыбу чуть ли не эшелонами. Вот это уже было более доступно пониманию сибиряка, чем занудливые слова, обращенные к его сознательности.
Увы, Валентин знал сибиряков, которые любили и ценили сибирскую природу только у себя на обеденном столе. Как в глубине самой злодейской личности может сидеть хоть и малюсенький, но все же хороший человечек, так и в душе подобных, даже образованных, сибиряков таился этакий крошечный хват, которому, правда, не всегда дают волю, но уж если дают, то — ого-го! — в какого верзилу он вымахивает, предприимчивого, себе на уме и безумно храброго в своем нахальстве. Вот, скажем, сельский механизатор, рабочий таежного леспромхоза, «большой человек» из города или района, свой брат экспедиционник или пенсионер дядя Вася из соседнего двора. Каждый из них вполне степенная личность, хороший семьянин, мягкий и, быть может, робеющий перед женой, иногда жалуется на сердце, на печень, записан в библиотеку. И вдруг — на тебе! — мчится такой гражданин, совсем как в фильме про шпионов, через ночную тайгу в брезентовом «газике» с включенным прожектором, в глазах — леденящий блеск, в руках — многозарядный карабин. Пещерно свиреп, решителен, готов к пролитию крови не хуже какого-нибудь мафиози. Или в позе наемного головореза-десантника бесстрашно сидит у раскрытой дверцы вертолета, летящего на высоте полусотни метров, и опять-таки вооружен, весь начеку. А вот еще: на мощном мотоцикле «Урал» пробирается через такие чертоломные места, куда даже волк не рискнет сунуться, а он — ничего, только весь в алчном мыле, и в коляске у него — двустволка, нейлоновая сеть, а то и кое что посущественней…
Работая в Саянах, Валентин иногда натыкался в кедрачах на целые, можно сказать, фабрики по обработке шишек. Бог ты мой, чего там только не было — и все возможные лущильные барабаны, и грохоты, и иные всякие приспособления для добывания и очистки ореха. Все это добротное, сделанное с толком, с умом. Особенно впечатляюще выглядели колоты — древесные обрубки без малого в обхват толщиной, насаженные по типу молота на крепкие длинные рукояти. Какому-нибудь хиляку та кую штуковину и от земли не оторвать. Но те, кто оборудовал здесь свою укромную фабрику, — люди лошадиного здоровья. Уж коли ахнут этим колотом по кедру, содрогаются и земля, и небо. Шишки падают дождем. На дереве же, ясное дело, остается травма, возобновляемая каждый год. Кедрач медленно, но верно гибнет. Но это еще туда-сюда, в какой-то мере даже милосердно, ибо «прописавшиеся» здесь шишкари берегут «свое» добро, топором все же не орудуют, а ведь есть и такие, кому свалить ради полусотни шишек вековое дерево — все равно что раз плюнуть… Потихоньку скудели некогда богатые кедрачи в дальних хребтах, и рынок реагировал на это однозначно. меньше орехов — выше цены. Те, у кого имелись сугубо «собственные», никому постороннему не известные кедровые места, потирали руки в предвкушении еще более прибыльных времен. И подобные монополисты, крепко сидящие на своих тайных участках и готовые, если придется, защищать их, не останавливаясь ни перед чем (Валентин еще с детских лет запомнил случай, когда из-за сорока кулей орехов в хребтах убили двух человек), были, само собой, не только среди шишкарей, но и грибников, ягодников, рыбаков, охотников и прочего предприимчивого люда. Им, ясное дело, освоение тайги, упорядочение промысловых дел и постановка их на твердую государственную основу были совсем даже ни к чему. «Пущщать» в свои доходные владения чужих им смертельно не хотелось.
Раньше, когда Валентин сталкивался с подобными чувствами — а они, разумеется, высказывались не всегда прямо, — в мозгу всплывало дремучее слово «кулачество». Но, занявшись своим «критическим краеведением», он сообразил, что тут нечто иное, нечто более давнее и глубокое. Память подсказывала: тебе это знакомо… ты читал об этом… Но где, когда? Очевидно, в студенчестве, в университете… У Владимира Ильича? Но в каком из его трудов?.. При своей привычке додумывать все до конца Валентин не стал откладывать выяснение на потом, а сразу же помчался в районную библиотеку. И уже по дороге его осенило: «Развитие капитализма в России»— именно там надо смотреть! И точно, немного полистав плотненький коричневый том, он нашел ее, эту фразу, которая еще, кажется, на третьем курсе запала ему в голову: «Дело в том, что в Сибири… нет сложившейся частной собственности на землю. Зажиточный крестьянин не покупает и не арендует земли, а захватывает ее…» Захватный способ землепользования — вот он, четкий, емкий, предельно сжатый, как всегда у Ленина, ответ на его расплывчатые догадки и вопросы. Двигаться дальше было уже проще: захватный способ распространялся в Сибири не только на пахотные земли, но и вообще на любые угодья — сенокосные, рыбные, охотничьи, ягодные… Бесследно исчезнувшие из сельского хозяйства, захватные традиции все еще отсиживались, как кикиморы, в кержацких уголках тайги, и Валентину доводилось самолично слышать рассуждения, можно сказать, до умиления беззастенчивые: «На тоем хребту наш дедушка Бухтей еще сыздетства шишковал, потому хребет Бухтеевским зовется, стало быть, никто туды не моги соваться!»
Вторжение нового — будь то автомобильная дорога, новый поселок, заповедник или заказник — потомки дедушки Бухтея встречали со скрытым или явным неодобрением Им хотелось бы продолжать и дальше жить по старинке, оставаясь наедине с беззащитной природой и верша свою расправу над ней без посторонних глаз, живодерствуя без свидетелей. Это было не что иное, как перенесенное на другое поприще старообрядческое стремление отсидеться в стороне от всего, блюсти в своей деревне, в своем углу темное варварство, древнюю изуверскую власть сильного над слабым, старшего над младшим, беспрепятственно давать выход «нашему крутому таежному ндраву», хранить в священной неприкосновенности свою кондовость, трухлявые гробы своего прошлого.
Так это оценивал и понимал Валентин, но, оказывается, были люди, которые думали совсем иначе. Сибирь виделась им исключительной «матушкой», а ее пережитки — «духовной преемственностью», «нравственными заветами прошлого», «суровой и простой библейской значительностью», «вековыми устоями своеобычной сибирской сторонушки». Ну, относительно «библейской значительности» Валентин ничего возразить не мог, а вот насчет «почвенной мудрости» и «теплоты сострадания», якобы издавна лампадно теплящихся в старых деревнях, то тут у него было что сказать.
«Комиссар повел их в конце великого поста в дремучий бор по течению реки Тарбагатай, позволил им самим выбрать место и обстроиться как угодно, дав им четыре года льготы от платежа подушных податей. Каково было удивление этого чиновника, когда посетил их через полтора года и увидел красиво выстроенную деревню, огороды и пашни в таком месте, где за два года был непроходимый лес…»
Так начиналось обживание новых мест, и вместе с ростом зажиточности кое у кого росло высокомерное отношение к чужакам, к переселенцам более поздних времен Об этом тоже было сказано в «Развитии капитализма в России»: «Весьма интересно наблюдать, что отношения зажиточного сибиряка к поселенцу… в сущности совершенно тождественны с отношениями наших зажиточных общинников к их безлошадным и однолошадным «собратам».
За два протекших с тех пор столетия люди славно потрудились, и Валентин, не раз проезжавший через этот самый Тарбагатай, никаких следов, напоминающих о былом «дремучем боре», и близко не видел. Но удивительно было не это: в конце концов, рубить лес необходимо — на топливо, на строительство, чтобы высвободить землю под пашни. Но люди, оголяя землю, способствовали тем самым иссяканию вод, открывали простор ветрам всех времен года, да и собственным полям наносили ущерб, ибо неизбежно приходили в движение пески, закрепленные до того сосновыми массивами. А вот сажали те же самые люди что-нибудь взамен или нет — пусть самые неприхотливые, не требующие ухода породы деревьев и кустарников? Увы, сибирская деревня, как видел Валентин, чаще всего являла собой угрюмые серые ряды заборов и домов, отнюдь не осененных шумящей на ветру зеленой листвой.
Почему так повелось? В том ли дело, что Сибирь, суровая, непривычная, против воли навязанная, представлялась, да и была, мачехой для тех первопоселенцев, что попали сюда за бунты, за раскол и просто не от хорошей жизни? И можно ли ожидать от. таких людей бережного, рачительного отношения к здешней земле, если с первых же шагов им надо было в поте лица добывать себе кров и пищу; если лес для них был скорее врагом, чем другом, ибо его надо было корчевать, выжигать, чтобы освободить участок для пахоты; если в глубине души у них не могла не теплиться надежда все же вернуться когда-нибудь из постылой этой чужбины в отчие края; если вокруг было ошеломительно, нескончаемо много всего — вольной земли, лесов, вод, и все это не монастырское, не помещичье, а как бы ничье? Стройся, паши, сколько одолеешь и сможешь…
Да, в таких условиях ни сознательно, ни бессознательно принцип «брать, улучшая, и улучшать, беря» применительно к сибирской природе не мог, естественно, возникнуть в умах людей. Надо думать, сама мысль о том, чтобы посадить дерево, к тому ж не плодовое, когда кругом нетронутое море тайги, показалась бы, вероятно, дикой тем первопоселенцам, от коих пошли обычаи последующих поколений.
Несколько парадоксальный вывод, к которому пришел Валентин, был таков: плохо не то, что вообще идет промышленное освоение Сибири, а то, что уровень этой освоенности, «окультуренности» еще недостаточен. Все еще продолжали путаться под ногами предрассудки старой Сибири. Все еще сохранялись медвежьи углы, причем не в качестве географического понятия, а медвежьи углы в сознании человека.