Георгес или Одевятнадцативековивание
Шрифт:
– Ой, - сказала Тамарочка, вцепившись в руку Георгеса.
– Ой, какой ужас!
– Тихо. Тихо, милая, - сказал Манолис тоном официальным. И по головке ее погладил, отчего она тихонечко пискнула.
– То есть что это вы мне говорите такое?
– полугрозно, полуиспуганно вопросила меня И.В. (а я ни слова не произнес).
– На что это вы мне намекаете? Где Влад Янович, почему он молчит? Почему молчите, Влад Янович?!
Молчание.
Я по-настоящему ударился в панику и заорал:
– Никому из комнаты не выходить! Пересидим здесь!
– Влад Янович!
– закричала до
– Валентин! Валя!
– Что вы имеете в виду насчет не выходить?
– осведомился Манолис, неожиданно взрослый, в тысячу раз взрослее меня. Что вы хотите этим сказать? У вас какая-то версия?
– Ой, боже мой, Влад Янович!
– Нет у меня никакой версии, - огрызнулся я.
– Вы что, сами не видите, что происходит?
– Влад Янович, миленький, дорогой, что ж вы так молчите- то!!!
Не казалась мне в тот момент ее туша дурной. Я даже успел подумать, до чего же она в молодости, наверное, красивой была. Во, наверное, мужиков-то с ума сводила.
– А что, собственно, происходит?
– с той же интеллигентной навязчивостью продолжал Манолис, как бы криков Ирины Викторовны не слыша.
Тамарочка тряслась. Вера закаменела.
И.В. совершенно уже паническим голосом позвала Влад Яныча, а потом - да где же он? Я не могу больше!
– кинулась из комнаты вон, только и блеснула в дверях ее солидная дряблая задница.
Я что-то крикнул ей, пытаясь удержать ее в комнате, да где там! Стукнула дверь ванной и снова полная тишина. И больше я никогда Ирину Викторовну не встречал. Разве только по телефону.
Мы гибли. Мы один за другим уходили в ничто, в Георгеса.
– Мама! Мамочка!!!
Вера билась в истерике. Ведь это же мама, ведь Валечка, ох, бог ты мой, да пусти ж ты меня!!
Но я ее не пускал.
– Одевятнадцативековивание, стало быть, вон какое, - задумчиво произнес Манолис, Тамарочку притихшую поглаживая по спине.
– Стало быть, не одевятнадцативековивание, а оничеговековивание на дворе, что-то в таком контексте. И у меня по этому поводу тоже, честно говоря, никакой версии.
– Что-нибудь насчет проклятых коммунистов загни, - злобно посоветовал я. Я никак не мог найти выход из положения. Отчаяние охватывало меня. Я ни за что не соглашался потерять Веру.
– Ну уж не без них, разумеется. Я, как вам известно, их ненавижу зоологически, они тут явно ручонки свои приложили. Уничтожение, абсурд - это их почерк. А вот версии у меня действительно никакой нет.
Он поглядел на нас, проинспектировал тела наши - без особых изъянов, понимающе, чуть не старчески улыбнулся и что-то насчет Адама с Евой себе под нос пробурчал. И сказал:
Ну, что ж. Мы, наверное, пойдем. Поздно уже. Правда, Тамарочка?
– Ой, как это?
– удивилась она.
– Там же...
– Подозреваю, милая, что когда мы выйдем за дверь, то исчезнем в результате не мы. Исчезнут они.
Он увесисто на нас посмотрел и заколотил гвоздями дюймовыми.
– Навсегда.
– Не делайте глупостей, Манолис. Останьтесь, - сказал я.
– Отсюда никуда нельзя уходить.
– Здесь оставаться нельзя. А уходить как раз можно. Пойдем, Тамарочка!
Он собрал с полу одежду, скатал ее в тугой узел, церемонно подхватил
– До свиданьица!
– До свидания, - вслед за ним убито сказала Тамарочка.
А затем снова стукнула дверь в ванную комнату...
И больше я не встречал их никогда - ни Манолиса, ни Тамарочку. Словно не было их на свете. И не то чтобы тоска грызла по их замечательному обществу, не то чтобы я без них жизни себе не мыслили, нет. Просто знакомые, просто партнеры по неудавшемуся группешнику, с которыми попрощавшись, не встречаешься уже больше... но дело в том, что в каждом таком прощании умирает еще одна частичка тебя самого, а умирание суть процесс неприятный и на мрачные размышления наводящий.
Вера зарыдала, когда они удалились. Громко, во весь голос. Ее словно прорвало. Я-то еще держался, хотя тоже было тошнехонько - но я ведь все же таки какой-никакой, а мужчина. Мне по половой принадлежности не положено рыдать во весь голос.
– Я больше их никогда не увижу, - говорила она рыдая.
– Я больше никого никогда не увижу.
И осеклась вдруг и на меня мучительно посмотрела. И попросила по-детски жалостно:
– Только уж ты, пожалуйста, не бросай меня, не уходи в ту ванную от меня. Я не хочу, не хочу одна.
Я, заметьте, отлично знал, что она давно уже мертвая, я мог бы при желании тысячу смертей перечислить, которыми она умирала, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что мертвых удержать невозможно, что они всегда окончательно исчезают, как ни старайся, какие телефоны ни набирай, но не было у меня ничего, кроме моей Веры, даже Тамарочка, шалава такая, убежала от меня вприпрыжку за Манолисом за своим, похабно хохоча и по заднице себя ладошкой похлопывая в знак презрения, и я так хотел сохранить Веру, я так боялся ее потерять, что тут же решил ни на секунду от нее не отворачиваться, а то у меня чувство было такое, что как только я отвернусь от нее, так в тот же миг она и пропадет безвозвратно, растворится, как то карнавальное освещение, и я никогда больше не увижу ее, и надежды никакой не останется, и даже Ирина Викторовна перестанет подходить к телефону, и останутся для меня в этом мире одни только гудки длинные и ничего, кроме гудков, и ни прикосновений ее, ни улыбок особенных, ни взглядов ее сияющих, удивительных ее взглядов, и ни любви ее, ни зла ее, ни равнодушия - ничего от нее не останется для меня.
– Вот мы с тобой одни, - сказал я.
– Вот мы с тобой остались одни. И ведь это хорошо, правда?
– Правда?
– эхом отозвалась Вера.
– Нам бы только не потеряться. Мы будем держаться за руки и глядеть друг другу будем в глаза. И никогда друг друга не потеряем. И черт с ними со всеми, со взрослыми дурацкими этими.
И она приняла игру, и кивнула в ответ почти счастливо. И мы притворились, что на душе никакой тяжести, что труп больше не витает над нами, что вонь из разбитых окон совсем нас не донимает, что не пугает нас шум уличных голосов, что никого мы не потеряли, и что засранный пол, убогая мебель и грязь везде вовсе нас не шокируют.