Георгес или Одевятнадцативековивание

Покровский Владимир Валерьевич

Вдруг лопнувшей струной звякнули оконные стекла - это взорвались прекрасные витражи с пастушками, один из последних георгесовых подарков. Звук вышел особенным, страшным. Думаю, все остальные тоже почуяли в нем самую окончательную из всех самых окончательных точек. Потянуло вонью. Непереносимой, неэкологической, ни с чем не сравнимой.

– Что это?
– тихо спросила Вера, приподнимаясь с диванчика.

Мы сгрудились у подоконника, под нашими босыми ногами хрустели осколки. Там, где витражи не лопнули, они просто исчезли - на их месте теперь были мутные, сальные, почти непрозрачные оконные стекла. Я не аккуратист, но до такой

ужасной кондиции никогда их не доводил.

Все мы вдруг ощутили неприличность своей наготы. Здесь перед подоконником, нагота была абсолютно неуместна. Мне казалось, что это детский стыдный сон, когда стоишь на людях в майке, но без трусов, это было как случайно вырвавшийся пук во время торжественной минуты молчания.

И, наверное, для того, чтобы недопустимость превратить в естественность, мы сбились в плотную автобусную толпу, впечатались друг в друга телами, и не было в тот момент среди нас ни красивых, ни отвратительных - просто люди.

Внизу тоже были люди. С тупыми озверелыми рожами они потоком перлись куда-то по скудно освещенной улице. Они не звучали гордо, ну просто совсем не звучали гордо они просто куда-то перлись и все. Через разбитые окна до нас доносился монотонный гррррумммм множества шагов и дыханий. И конечно, вонь - что-то жуткое.

– Георгес умер, - звучно провозгласил Манолис. Одевятнадцативековивание не получилось, получилось что-то другое.

– Что это?
– повторила дочкин вопрос И.В., но никто не смог ей ответить. Я обнял ее за плечи.

Георгес умер.

Вот так сказал Манолис, почему-то именно он.

– Георгес умер.

В тот момент на меня снизошло прозрение - не на уровне каких-нибудь там пошлых логических обоснований, тезисов и т.д., именно прозрение, именно что-то свыше. Это было что-то, словами не облагаемое, я могу передать лишь слабый слепок с тогдашних моих ощущений. Я вдруг с необыкновенной ясностью понял: все, что происходило с нами в этот несуществующий день моего рождения, весь этот группешник и все, что сопровождало его, - все это было агонией расстрелянного Георгеса. Я словно бы и раньше об этом знал, но вот выразил в двух словах Манолис. И словно бы дошло, прояснилось в деталях. И насчет одевятнадцативековивания, которого не было, и которое, тем не менее, было. И насчет того, что все так стремились попасть на мой мифический праздник - и званные, и незванные... Георгес умер. Нам так хотелось, чтобы Георгес не умер, но мы боялись до конца связывать какую-то глупую книжку со своими желаниями, мы хотели, может быть, только одного - спрятаться, укрыться где-нибудь от этих тупых, озверелых, несущих унизительную смерть рыл. И не спрятались, и не нашли прибежищ, и Георгес все-таки умер. И это окончательно доказало нам, что он все-таки жил.

– Что это?

Тамарочка с отвисшей челюстью смотрела через плечо.

Боже ж ты мой! Моя комната! Все, что было в ней о Георгеса - исчезло. Исчез простреленный томик, оставленный мной на краешке письменного стола. Исчез письменный стол "работы мастера Гамбса", как говорила Вера прекрасный, дубовый, резной, я бы мог спокойно променять его на мерседес последней модели, а то и на ровер с семью компьютерами, и на сделке этой наверняка сильно бы прогадал. Исчезли роскошные картины - подлинники никогда не существовавших гениев импрессионизма начала века, исчез компьютер, исчез хрусталь, я уж не говорю про ковер - все, все исчезло. Умирая, Георгес забрал с собой всю мою комнату,

подсунув вместо нее жилище законченного алкаша, чем-то смутно знакомое. Я тоскливо разглядывал с серыми от грязи смятыми простынями, с подушкой без наволочки да тонким тюремным одеяльцем в ногах; на липкий от мусора пол; на стол, заваленный бутылками, окурками и пустыми консервными банками; на шкаф без дверцы. Боже ж ты мой!

– Где мой магнитофон? Где одежда? Где все?

– Вы мне лучше скажите, где Валентин?
– раздался наиболее мерзкий вариант иринывикторовниного голоса.
– Вы мне тут будете всхлипывать и обжиматься на людях (я только тогда заметил, что непонятным образом перестал обнимать Ирину Викторовну, а держу в объятиях Веру, такую же испуганную, как и я сам), а вот вы лучше мне объясните, куда вы ее законного мужа дели?

Я обернулся. Все еще нагая (все мы были нагими, мы стеснялись своего желания поскорее одеться, один только Манолис поднял с полу тамарочкину блузку и ей на плечи накинул), И.В. стояла теперь в дверях, вызывающе раскорячившись и глядя на меня ненавидящим вериным взглядом.

– Куда вы его дели? Что вы с ним сделали? Я вас спрашиваю!

– Валентин?
– глупо переспросил я.
– Что Валентин? Ах, этот... В ванной, наверное. Туда пошел. А почему...

Нет его в ванной, я смотрела. И нигде нет.

– Ну так, значит, ушел.

– Голый, да?
– от негодования ее тело студенисто заколыхалось.
– Вот же его одежда (она ткнула пальцем куда-то в угол). Вот брючки, вот пиджачок. Вот остальное из нижнего. Что ж он, без одежды, что ли, на такой холод?

– Мама, - сказала Вера.
– Ну что вы говорите такое? Ну куда он мог деться, ваш Валентин? Вы, наверное, плохо смотрели, я сейчас сама погляжу.

Но я ее не пустил. Я только крепче обнял ее за плечи. Я сам пока не понимал почему, я только знал стопроцентно - Веру сейчас никуда нельзя отпускать. И я отчеканил, придав голосу необходимую категоричность:

– Вера никуда не пойдет. Пускай кто-нибудь другой посмотрит. Вот хотя бы Влад Яныч.

Влад Яныч с готовностью кивнул.

– Да-да, конечно, я сейчас посмотрю.

Под прожигающим взглядом И.В. он засеменил к выходу, бочком, осторожненько, протиснулся мимо нее. Я услышал, как открылась и тут же закрылась дверь ванной. Как он выключил воду.

Нависло молчание.

– Ну?!
– грозно спросила И.В.
– Что там?

Никто не ответил.

– Да что ж это такое?
– сказала Вера, прижимаясь ко мне.
– Что они, нарочно меня пугают?

– Ну что там, Влад Янович?
– с ноткой начинающейся паники крикнула И.В., не сводя с меня ненавидящих глаз.
– Есть там Валентин или нету?

И опять не ответил никто.

– Может, там дверь толстая и не слышно?
– предположил Манолис.

– Дверь нормальная, дээспэ, - сказал я.
– Все очень хорошо слышно.

Я почти не удивился. Я как бы уже и знал, что это связано со смертью Георгеса. Что ни Валентина, ни Влад Яныча я больше никогда не увижу. Что их просто не существует в природе. Ни их самих, ни их останков, ни даже просто хоть самомалейшего следа их существования, ни единого (вне моей комнаты) воспоминания о них, ни единой бумажки, хоть как-то связанной с ними, ни единой молекулы... То есть, я такими словами в тот момент вовсе не думал, но я так чувствовал, и мне стало страшно. Все это направлялось против меня.