Георгес или Одевятнадцативековивание
Шрифт:
**И получалось, что все - и улица, и Георгес, и вся моя, что самое опять главное, жизнь - все было совершенно неправильным, даже вот это вот глупопрекрасное, что творил для моей компашки Георгес, все это было с фальшивинкой и с изъянцем.
И пытаясь хоть за что-то схватиться, хоть что-то реальное в руках удержать, я сказал Влад Янычу:
– Значит, был неправильным девятнадцатый век, если ему Георгес не соответствует, а тот девятнадцатый век, что у Георгеса получается - это и есть единственный, самый правильный, самый точный девятнадцатый век.
И он сказал: "Ха. Ха. Ха." Он похлопал меня по плечу. Он соболезнующе улыбнулся и напомнил мне о Кибальчиче, и приглашающим жестом повел рукой, представляя мне мою же квартиру и то, что происходило в ней в тот самый сумасшедший мой день- рожденье.
– Это настоящий? Это девятнадцатый? Это?!
И я вынужден был признать. И вы, и вы тоже вынуждены будьте это признать. Вот тогда в жизни моей ничего нефальшивого не осталось.
Оставалась,
Мне иногда кажется, что в тот ужасный, сотни лет назад, вечер я рядом с ней был - невидимым, неспособным вмешаться. Мне кажется, я вижу, как нервно ходит она по комнате, как открывает окно, как один за другим тушит окурки о подоконник. И то отравиться пытается какими-то таблетками, заблаговременно подкупленными, то на подоконник забирается с ногами, то к дверной ручке привязывает ремень, а потом долго в зеркало смотрит запавшими от тоски глазами - и я никак не могу понять причины ее тоски. А потом разбегается и выпрыгивает в окно. И без крика летит вниз. Безвозвратно.
Как ходит, как, держась за сигарету, ходит из угла в угол, этот ее особенный, остановившийся взгляд, фуриозный, и все - в ледяном, в полном молчании. Как смотрит в окно. Теперь и не узнать ничего. Иногда мне намекают, что, мол, я виноват, что она из-за меня окошко тогда открыла. И мне льстит, что вроде из-за меня. Не из-за болезни какой-то, не из-за этого татарского гада, а вот просто не выдержала груза любви к моей выдающейся личности... чушь какая.
А когда ее мама ко мне пришла (здрасьте - здрасьте - с днем рождения спасибо конечно - подарочек пожалте - ой спасибо ой да не стоило - да что вы нам одна приятность никакого труда - что ж это мы в дверях с вами стоим вы проходьте в комнату будьте так благолюбезны - да мы на секундочку а это вот со мной Валентин), когда она с Валентином завалилась на мое сексуальное деньрожденье, я первым делом подумал, что она (да и Валентин, наверное, тоже) меня причиной самоубийства считает, что это я Веру до самоубийства обидел, а ей от этого по-хорошему завидно. Ох, странные они были, когда осторожненько, с одинаковыми испуганно-вежливыми улыбочками, вкрались гуськом в мою квартиру, уже с полным комплектом приглашенных гостей плюс Влад Яныч, которому уже начали намекать насчет сваливания, как мелко-мелко закивали в знак приветствия всем и сели на краешек дивана, рядом с букинистом, изобразили заинтересованность и стали смотреть. Они не только бежали от всего, что бушевало там, на улицах ив квартирах, они именно потому ко мне бежали (я так считаю), что только у меня надеялись отыскать защиту, если уж я даже их Веру умудрился до смертыньки уломать. Они ее боялись, она их во как держала.
Вера посмотрела холодно и сказала:
– Валя. Ты почему не дома?
Маму свою она как бы и не видела вовсе. Ее для Веры словно здесь не было. И для мамы тоже Веры словно не было здесь.
Я, конечно, сразу побежал звонить, но никто по телефону не отвечал, даже длинных гудков не было, одно молчание - я уж сколько раз номер ее набирал, - и вот, уткнувшись отчаянно в телефонную трубку (то ли ухом, то ли лбом, то ли, скорее всего, где-то между), я вдруг подумал, что молчание не только в трубке, но и сзади, я вдруг подумал, что один я в этой громадной по нонешним меркам квартире, просто что-то не в порядке и со мной, и с одевятнадцативековевшей совершенно действительностью, что просто ужас до чего пусто в жилплощади. И тошно стало.
– Ты не звони, - сказала мне Вера с решительной злобой, как всегда в такие моменты отчетливо артикулируя каждый слог.
– Ты зачем звонишь. Ведь здесь я.
– Здесь я, Володенька, - эхом повторила ее мамаша.
– Я здесь. Чего звонить в пустую квартиру?
Я обернулся.
И правда - все они были здесь, и насчет тишины в квартире, наверное, мне показалось, это в той квартире, наверное, стояла такая мертвая тишина. А здесь на самом деле здорово шумели, пытаясь провести притирочную беседу, устроить спьяну некий такой светский бомонд, здесь они были все - хорошие и дурные, любимые и не очень, это ведь все равно, какие они были, потому что только они и оставались у меня, если не считать сослуживцев с немыми глазами и добродушным, минимально необходимым общением, пьющих где-то далеко от меня, радующихся где-то далеко от меня, постоянно на меня как на сейф какой-то смотрящих. Здесь они были все, хорошие знакомцы мои. Вера царила. Она подливала, она командовала, она кокетничала одновременно со всеми, она острила, великолепно острила... а глаза ее, товарищи, а глаза... это были черт знает что за глаза, они дико и весело полыхали, они источали бешеный аромат, нет такого Пушкина в мире, который описал бы, нет на свете такого Серова или Рембрандта, который нарисовал бы эти глаза - я вот просто не понимаю, что такого особенного было в распахе ее век, в бровях дугой, в карих радужках... это были глаза типа "я, ребята, на веселое дело решилась, гори оно все, сегодня - мой последний денечек..."
Манолис сосредоточенно ласкал длинную рюмку, прижимая к себе другой рукой
После двух рюмок он Георгеса возненавидел вконец. Он видел Георгеса средоточием. Мы даже развеселились, до чего он оборзел на Георгеса. Георгес у него самое было зло.
– Он создает не красоту, а только подделку под красоту!
– Ну, уж лучше, чем на улицах-то, - возразил красивый и умный Манолис, разглядывая свою рюмку, тоже очень красивую. У него действительно самая замечательная была рюмка из тех, что наплодил мне Георгес. Формы она была необычной - длинная и извилистая какая-то, - и хрусталь был особый, с блестками и очень теплого цвета. Она словно улыбалась тебе, та рюмка, и Манолис так любовно ее ласкал, что я сказал себе, Вова, не будь жмотом, сразу же после подари ему эту рюмку, если дело до мордобития не дойдет, подари, не жмись, Вова. Но Вова ответил: "Нет!". Вова сказал, что это подарок Георгеса и нечего тут. И мы с Вовой поссорились, оставшись каждый при своем мнении.
Вера на меня смотрела через плечо и делала мне улыбку, а взгляд напряжен, и я, забыв про Манолиса, тоже сделал ей улыбку и кивнул ей - мол, помню, помню я этот взгляд и понимаю, почему именно сегодня так смотришь... И вот странно - ведь ни черта я не понимал, почему именно сегодня тот взгляд, но думал, что понимаю. Может, предчувствовал важность того, что произойдет дальше? А произошло ли дальше что-то важное? Так ли?
Она смотрела на меня вот этим своим взглядом, когда я уезжал от нее на автобусе, совершенно для нее неожиданно уезжал, и только через месяц звякнула она мне по какому-то самому идиотскому поводу, позвонила и снова канула - до той страшной ночи, когда меня и этого татарина мерзкого вызвала И.В. в страшной панике, и мы одновременно примчались, но опоздали - Верочку нашу уже скорая увезла вместе со всхлипывающим Валентином... И как я молился Богу перед темной больницей, а этот идиот Валентин ходил рядом и бормотал: "Умрет, сука, умрет, дорогая, умрет, никакой надежды", - и капал, капал на мозги, а татарин страстно пил свою водку под надписью "Приемный покой" и никому не предлагал, я еще подумал тогда - вона, поди ж ты, родственнички верины собрались, а потом выскочила И.В. с промокшим насквозь лицом, схватила за руку нытика Валентина, что-то бормотнула ему и поволокла по аллее, он только и успел обернуться и проорать дико: "Жива!". Спасибо ему.
Жива. Это так странно звучит, если про Веру. Жива.
Фамилия у нее - Ясенко, но это не украинская фамилия. Это белорусская фамилия Ясенка, дерево такое, но олух паспортист переиначил эту прелесть на украинский кондовый манер и прелесть исчезла. Нет, она не исчезла, знакомился-то я с ней как с Ясенко, и внимания на фамилию не обратил, а потом, когда уже любовь у нас закрутилась, выяснилось, что она - ясенка. Нежное, красивое слово. Ясенка.
Я что-то путаю. Я чувствую - что-то путаю, точно, только вот никак не могу уловить что. Я не помню, когда и как я с ней познакомился, и под какой фамилией тоже, иногда кажется, что всегда. Не помню, кто кого заклеил, кто первый шаг сделал, помню тот пароход с пивом, потом ее дурацкую свадьбу и ошалевшую от счастья мамашу - пристроила дочку так, как хотела. А Валентина на этой свадьбе не помню. И вообще, очень многое убежало из памяти, утечка мозгов, склероз не по возрасту - и это настораживает тоже. Зато другие вещи по нескольку раз помню, то есть это так логически получается, что по нескольку раз, так-то, конечно, по одному разу но иначе не выходит по логике, если Вера и жива и не жива сразу, если я с мамашей ее после всего, что было, только в конце познакомился, я не понимаю, как это, иногда так думаешь- думаешь и к интересному выводу приходишь - чайник ты, Вова. И все вокруг тебя такие же чайники. И то, где ты находишься, - большой сумасшедший дом или еще что похуже, - и все это понимают, рано или поздно до всех доходит, особенно когда распнут тебя под рекламой. Особенно когда свой Георгес в доме и ты радуешься ему, а другой кричит, что Георгеса убить надо, что все от него, но ведь это просто так говорится, что все от него, все - от всех, от него только немножко, куку нест по-английски это называется, то есть психушка, пролетая над куку нест, фильм такой был хороший, ценный был фильм, забодак просто, очень он нам с Верочкой нравился, пролетая над куку нест, придушил негр того парня и в рапиде из окна выскочил, совсем никакой не был он сумасшедший, а нормальный, как мы. То есть тоже, конечно, чайник, но совсем уже из другого куку.