Георгес или Одевятнадцативековивание
Шрифт:
"Пустят в расход" - не из его словаря, я это отмечаю в сознании.
– Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить!
Я уточняю:
– Кого уничтожить? Гагарина?
– Георгеса! Георгеса, Георгеса, Георгеса, не Гагарина!
– взрывается вдруг Влад Яныч.
– Не смейте больше меня переспрашивать! Я ненавижу, когда меня переспрашивают!
Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в свой век - природа может
Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.
Я говорю:
– Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг - здесь все века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый? По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.
– Вы ничего не понимаете, - шипит Влад Яныч.
– В других веках телевизора нет.
– Вы же говорили, что не любите телевизор.
– И не люблю. Но без него еще хуже.
Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже объявление: "Купирую запоры". Несколько зевак с тросточками стоят около распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в посольской будке.
Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и говорит:
– Смотрите-ка! Человека распяли.
– Рекламный трюк, - нетерпеливо бросаю я.
Человек натужно стонет.
Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер - с тем же успехом.
Дело к вечеру, и усталый, я тупо уезжаю домой на седьмом автобусе, чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка.
– А Веры нету?
– спрашивает она вместо "здрасьте".
– Вера вообще-то здесь не живет, - докладываю я.
– Зайдем, по рюмочке марочного вино вмажем?
Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной.
– Что это такое творится, Володя? Вы не знаете, что это такое вокруг творится?
– спрашивает она, опустошив первую рюмку.
Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя Тамарочка.
Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду обнаруживаю новый подарок Георгеса - антикварные массивные стулья вместо своих колченожек.
– Я пока шла сюда, думала, что с ума сойду. Или уже сошла. Какие-то слепые рыла. Цилиндры, тросточки, фраки. Володь, неужели это настоящие фраки?
Дурацкий вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по второй и, не слишком напрягаясь, начинаю ей втолковывать с умным видом про множества параллельных реальностей, из которых некоторые могут нам показаться вовсе и не реальными, или не очень реальными, но
– Кто ж их выдумал?
– спрашивает Тамарочка, возбуждаясь от сложности объяснений.
– Господь бог, кто же еще, - отвечаю я и начинаю расстегивать на ней платье. Так, постепенно обнажая друг друга, мы продолжаем высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели.
Тамарочка постанывает от желания. Она явно намерена показать высший класс любви. Она мастеровита, разнообразна и невероятно старательна. С тоской распрощавшись с желание просто обняться с Тамарочкой и, уткнувшись носом в ее плечо, посмотреть какой-нибудь сон, я включаюсь в половой акт, больше похожий на сложнейший акробатический номер. Тамарочка наверняка занималась гимнастикой или чем-то в этом роде - у нее, что называется, растянутое тело, она творит такое, что я с трудом удерживаюсь от аплодисментов. Она раскраснелась, она громко дышит, она мною, кажется, недовольна, она требует от меня совершенно немыслимых подач - может быть, тройного обратного сальто ей хочется, я не знаю. Она раздраженно понукает меня:
– Корпусом работай! Корпусом!
И в этот момент в квартиру входит Манолис.
Он словно вышел из той пельменной - одет во фрачную пару. В руке у него - дымящийся пистолет Макарова. Глаза, сообразно ситуации, вытаращены до невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке.
– Ой, - говорит Тамарочка и прикрывает ладошками красные сосочки, которые, как я уже успел выяснить, никакого отношения к Георгесу не имеют ("Они у меня такие всегда").
– Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку!
– объясняет Манолис.
– Кто угодно может зайти.
В тот момент я просто осатанел от раздражения. Если этот грек сейчас пришлепнет меня из своего "макарова", то это будет самая большая пошлость из тех, что я перевидал за сегодняшний день - примерно так я тогда подумал. Это абсолютно нелогичное, анекдотически глупое и избитое появление мужа-рогоносца, этот идиотский пистолет (дымящийся!), это дикое лицо, постепенно принимающее прокурорские очертания, этот наш рефлекторно, вяло, на глазах у Манолиса продолжающийся акт - все это, конечно, было достойным завершением дня абсурда.
Тогда закрой, если открыто, - злобно сказал я из-под Тамарочки.
– И на предохранитель поставь.
Мне говорили, я не верил. А теперь сам понял - нет, ничего я в этой жизни не понимаю. Как только я ему сказал закрыть дверь, он, ни слова не говоря, покорно повернулся и отправился в прихожую закрывать дверь. Честное слово!
Мы с Тамарочкой переглянулись и по-быстрому, без изысков, довели дело до совместного оргазма, давно уже ожидаемого. Я слыхал, что внезапная помеха акту, тем более такая пугающая, как появление мужа во фраке и с дымящимся пистолетом, отбивает у совокупляющихся всякую охоту к продолжению сексуальных забав - у нас было не так. Неожиданный и в высшей степени странный приход Манолиса в тот момент нас будто и не касался, будто Манолис отделен был от нас толстой стеклянной перегородкой; будто по телевизору его показывали в неинтересной передаче, будто так и надо было, чтобы он пришел как раз тогда, когда до вершины акта нам оставались считанные фикции.