Шрифт:
Черное небо и белый снег
Только ветер над полем свистит
Конь усталый сбивает размеренный бег
Месяц искрами снег серебрит
В мерзлой дымке мерещатся где-то вдали
Изумрудные всполохи звезд
И прозрачные тени полярной зари
Точно в небо протянутый мост
Где-то там в безразличной слепой пустоте
Сгинет рыцарь печальных дорог
Присягнувший навеки безумной мечте
И шагнувший за снежный порог
И
Раздутые ноздри коня
В потухших глазах безнадежный вопрос
На конских ресницах слеза
Узорами пишет по латам январь
Печальные руны судьбы
По полю поземка – как белая гарь
Сгоревшей когда-то любви…
/Константин. 31.07.2015. 13:44. Голубое Полнолуние/
Пролог
Над морем гулял ветер.
Ветер злился, пытался раззадорить вялые ночные валы, цеплял их за покатые гребни, вспенивал, а затем срывал с них белые ватные клочья.
А море ленилось, нехотя отвечая на злые заигрывания ветра: сегодня ветер дул с суши, сметая с крутого скалистого берега в тяжелую темную воду облачка глинистой, серой в белесых лунных лучах пыли.
Она удобно устроилась на любимом камне, протянула стройные белые ноги к воде. Гребень в её волосах искрился лунными бликами, переливался золотыми огнями.
Диск ночного светила, неспешно приближаясь к зениту, плавно менял цвет, из оранжево-жёлтого превращаясь в бело-голубой. И чем выше всходила полная луна, тем отрешеннее становилось выражение прекрасного, словно созданного из мрамора лица.
Она потянулась изящной рукой с длинными тонкими пальцами за гребнем, а затем начала медленно расчесывать атласные черные локоны, живой волной спадающие на обнаженную девичью грудь. В ее огромных, мерцающих странными изумрудными отсветами глазах, устремленных в неясную даль, застыла печаль. Казалось, она пытается, но не может вспомнить что-то важное, сосредоточиться на чем-то ускользающем…
Ах, этот ветер! Она знала, почему он злится. Ветер не любит, когда она распускает свои чудесные волосы.
Она много раз хотела подружиться с ветром, но он игнорировал все ее попытки. Ветер мог создавать горы, мог поднимать огромные волны на море. Он мог по своей прихоти иссушать или давать прохладу, леденить или согревать. Но он никогда не мог справиться с её волосами. Вот и сегодня ветер сердился, кружил воздушные водовороты над прибрежными скалами, проносился по Гроту над её головой, не смея, однако, тронуть шелковистые, переливающиеся в лунных лучах пряди…
Плеск весла вывел женщину из глубокой задумчивости. Она обернулась на звук.
К Гроту медленно приближалась лодочка, в которой угадывались два тёмных силуэта.
Женщина насторожилась, замерла. Ветер, на несколько мгновений стихший, подул с новой силой и, откровенно злорадствуя, донёс до ее слуха человеческие голоса.
– … Вот здесь, Мишка, все и случилось. И ночь была очень похожей: тоже полнолуние, тоже волна поднималась…
Женщина повела плечом, на прекрасном лице отразилась досада.
Подняв голову к сияющей холодным светом луне, она грустно улыбнулась ей, а затем неслышно соскользнула с камня, и, без всплеска, точно русалка, скрылась в тёмной воде.
1. Дурочка
… Камень просвистел в воздухе, щёлкнул об отвесную стену спускающейся к воде скалки, и, отскочив от нее, больно ударил по голове.
Арина в испуге вскинулась, замычала, замотала головой. Из рассеченного лба влажно заструилась струйка крови.
Дети, сгрудившиеся за металлической оградкой галечного пляжа, дружно загоготали, а когда Арина обернулась на смех, начали корчить злобные идиотские рожицы, крутить пальцами у виска, высовывать языки, по-совиному ухать и улюлюкать.
Широкое и плоское аринино лицо с воловьими круглыми и мутными глазами расплылось в бессмысленной улыбке. Она снова замычала, грузно поднялась и начала неуклюже вылезать из большого, наполовину разбитого деревянного ящика, недавним штормом вынесенного на берег. Вездесущие туристы ещё не успели разобрать исписанный латиницей короб на дрова для шашлыков, и Арина организовала в нем уютное гнездышко, натаскав туда высушенные июльским солнцем морские водоросли и разноцветные тряпки, которые ранним утром, пока дед Макар ещё спал, вытащила из дачного мусорного контейнера, что стоял у въездных ворот.
Арина обожала свой ящик, аясу, как называла она его. Дед Макар пожимал плечами и раздражённо бормотал себе под нос: “Да что за “аяса” такая?!” А ей было удивительно, что и дед Макар, и люди, с которыми она сталкивалась в дачном посёлке, и которые, как правило, кто с опаской, кто с брезгливостью сторонились местной дурочки, не понимали, какое чудо есть у неё.
Когда-то и где-то – в общем, не важно, когда и где – Арина увидела женщину с большой коляской, в которой лежали, сладко посапывая, два чудесных чистеньких малыша. Женщина сидела на скамейке, покачивала коляску, тихо и мелодично напевала красивую песенку. Она улыбалась, с любовью и нежностью смотрела на упитанных розовощеких младенцев. Потом женщина подняла глаза на застывшую перед ней с открытым ртом Арину, некоторое время всматривалась в её лицо добрыми, почему-то вдруг погрустневшими глазами, а затем тихо проговорила: «Бедненькая….».
Женщина порылась в хозяйственной сумке, лежащей рядом с ней на скамейке, достала пакетик с маленькими булочками, которые назвала очень смешно и странно – «круассаны», и протянула пакетик Арине. Та очень удивилась: судя по названию, эти булочки, «хруст-кусаны», должны были хрустеть и кусаться! Она с опаской посмотрела на пакетик, но, после секундного замешательства, булочки взяла. Между прочим, булочки пахли очень аппетитно, и, наверное, были очень вкусные.
Это ничего, что круассаны отобрала потом у Арины мать и съела все сама: ей нужнее, потому что она худая и все время кашляет, а на еду в этот день денег, которые Арина наугукала у сердобольных прохожих, не хватило.