Герцог и я
Шрифт:
— Миссис Коулсон, — повторила Дафна, — может многому научить меня по хозяйству.
— Не прилагай слишком больших усилий в этой учебе, — сказал он. — Мы здесь надолго не задержимся.
— Но почему? Тут так хорошо.
— Я думаю сделать Лондон нашей постоянной резиденцией, — сказал он. — Там ты будешь ближе к своим родным. Даже если они уедут в ваше поместье.
— О, конечно, — согласилась она. — Я уже скучаю по ним. Мы же почти никогда не расставались. Хотя я была готова к тому, что, когда у меня будет собственная семья, мы… — Она запнулась
— Теперь моя семья — ты…
Он вздохнул, серебряный гребень дрогнул в его руке.
— Дафна, — произнес он, — твоя семья навсегда останется с тобой. Я не смогу занять ее место. И не претендую на это.
— Верно, Саймон. — В зеркале он видел ее расширившиеся глаза. Темные, с шоколадным оттенком. — Но ты можешь стать чем-то большим.
В ее глазах мелькнуло нечто, подтверждающее эти слова, и он вдруг осознал, что напрасно воображает, будто это он сейчас соблазняет ее. Совсем напротив — она первая вводит его в соблазн…
Она поднялась с кресла. Шелковый пеньюар упал с плеч. Под ним была ночная рубашка, в большей степени открывающая, нежели прикрывающая тело.
Его смуглые пальцы начали ласкать ее соски под тонкой материей, они резко выделялись под бледно-зеленой тканью сорочки.
— Ты любишь такой цвет, не правда ли? — спросил он осевшим голосом. — Он тебе идет. Она улыбнулась:
— Ты уже говорил то же самое вчера.
— И буду повторять завтра и послезавтра. Всегда.
Он прижал ее к себе. Он не мог не сделать этого — ему чудилось, что если он так не сделает, то умрет. Такой огромной, неизмеримой была потребность чувствовать ее тело. И через него — душу.
— Эта рубашка — часть моего шикарного приданого, — шутливо сказала она, — которое ты наотрез отказался принять.
— Я принимаю, — ответил он ей в тон. — Но ты мне еще больше нравишься без нее.
— Я далеко не совершенна, — искренне произнесла она. — И прекрасно знаю это.
— Кто тебе мог сказать такое? — воскликнул он. — Кто посмел тебя видеть такой, кроме меня?
С этими словами он подхватил ее на руки и уложил на постель, тут же накрыв своим телом. Больше он говорить не мог.
Взяв обе ее руки в свою широкую ладонь, он закинул их на подушки, к спинке кровати. Дафна издала легкий звук удивления, показавшийся ему прекраснее всякой музыки. Свободной рукой он продолжал скользить по ее телу.
— Если ты не совершенна, — пробормотал он, — то не знаю, кто же тогда? Я еще не видел таких женщин.
— Саймон! Это звучит не слишком прилично.
— Пожалуй, ты права. Я снова умолкаю… Нет, перед этим я должен повторить: ты не только умна, иронична, остра на язык, но и совершенна как женщина!
— Перестань, или я заважничаю! А я… я, со своей стороны, не могу не сказать, как я рада, что стала твоей женой. Я горжусь этим.
— И я горжусь тобой. — Он начал лихорадочно раздеваться. — И постараюсь сейчас доказать тебе это без слов!.. Черт, проклятая одежда!
— Лучше снимать ее двумя руками, — заметила она
— Но тогда я вынужден буду отпустить тебя.
— Я никуда не убегу.
— Не уверен в этом.
— Даю слово!
— Хорошо. Тогда держи по-прежнему руки за головой.
Она засмеялась:
— Зачем?
— Потому что я намерен ввести тебя в искушение.
— Но ты и так это делаешь, если не ошибаюсь?
Теперь засмеялся он:
— Разве прилично иронизировать над человеком, который тебя обольщает?
— Ох, Саймон, — вздохнула она, — как я тебя люблю.
Внезапно он замер.
— Что ты сказала?
Она коснулась его щеки. Ей подумалось, она лучше понимает теперь его состояние, чувства. После сиротского, безрадостного детства ему так нужна истинная любовь, которой он долго не знал, вообще не знал и уверился, что, быть может, недостоин ее.
— Я сказала, что люблю тебя, — прошептала она, — а ты, пожалуйста, молчи. Не отвечай.
В его глазах она прочла радость и что-то похожее на испуг. Или недоверие. Потом до нее донесся его изменившийся голос:
— Д-дафна, я т-т…
Она положила палец ему на губы.
— Ш-ш, — сказала она как малому ребенку. — Не говори ничего. Не надо. Успокойся.
И тут же подумала, что такие слова он, наверное, часто слышал в детстве от своей няни и других добрых людей, когда начинал запинаться и в ужасе раскрывал и закрывал рот, как рыба на суше.
— Просто поцелуй меня, — попросила она. — Пожалуйста, поцелуй.
И он выполнил просьбу. Поцелуй не был пылким, жгучим. Он был благодарным. За ним последовали другие, уже иного свойства — он покрывал поцелуями все ее тело, руки помогали ему ласкать ее. Простыни и одеяла сбились в изножье кровати; было жарко без них.
В отличие от прежних ночей в эту ночь Дафна могла не только чувствовать и всецело отдаваться чувству, но и думать. Она думала о том, что узнала сегодня днем, о том, как это может (и должно ли) влиять на их отношения. Пожалуй, именно сейчас в ней проснулось материнское чувство к Саймону, ее мужу. Она хотела — о нет, не заменить, но по возможности восполнить ему потерю матери… Отсутствие родительской любви и заботы. Хотела помочь ему выбраться из пучины ущербности, освободиться от стыда за свое поруганное детство, от чувства ненависти к виновнику этого — к собственному отцу, а возможно, и к самому себе…
Его глаза, напряженную голубизну которых она различала даже при свечах, говорили ей больше слов. Она была уверена, что если его рот не сумеет вдруг выговорить ее имени, то это сделают глаза — они скажут о том, чего хочет его душа.
Когда он проник в нее, она снова заглянула в них и увидела боль. Муку. Но отчего?
— Саймон? — прошептала она, делая усилие, чтобы умерить на мгновение свое желание. — С тобой все в порядке?
Он кивнул. Зубы его были стиснуты. Он слегка отвернул голову, тело начало совершать освященные древностью колебания, и она забыла обо всем…