Геркулес и Гидра
Шрифт:
После обеда, раз уж ветер не кончался, мы поиграли в шахматы, подождали и разошлись по домам пораньше. Только Макар остался с Дониным у машины. Я весь день опасался, что кто-нибудь догадается, что машиной пользовались. Но никто ничего не сказал. Макар был мрачен словно туча и со мной не разговаривал. Ну и я его не беспокоил. В конце концов он взрослый человек, знал на что идет.
Домой я возвратился часа в три. Томата еще не было, он уехал в Керчь, наверное, там чего-нибудь давали. На столе в большой комнате лежала пластинка. Мать сообщила мне, что нашла ее под кроватью у Томата, когда
— Как хорошо, — сказала она. — А то я беспокоилась. Ведь такая ценная вещь.
Потом сделала красноречивую паузу и спросила:
— Ты ее туда не клал?
Сил врать у меня уже не осталось, поэтому я только отрицательно покачал головой.
Не знаю, поверила ли мне мать или нет, но я пошел к себе, лег на кровать и стал читать третий том историка Соловьева. Очень интересно. Правда, я все время отвлекался. Я думал о машине, о том, какой в общем неплохой человек Макар, и как машину будут использовать дальше. У меня даже появились кое-какие идеи и я не услышал, как вернулся мой дорогой Томат.
Угадал я, что он приехал по его удивленному возгласу:
— Откуда здесь эта пластинка?
И голос матери:
— Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла?
— Догадываюсь, — сказал Томат. — Костя принес ее обратно.
— Вот и не догадались! — мать старалась спасти честь нашего семейства. — У вас под койкой лежала. Видно, упала и вы не заметили.
Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет.
— Возможно, — сказал он. — Возможно и под кроватью. Но дело в том, что я вчера производил розыски пластинки в разных помещениях. В том числе заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно.
— Но она же лежала!
— Как вчера правильно заметила Людмила, — сказал этот негодяй, — в характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь, чтобы избежать справедливого наказания.
— Ну знаете! — я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы понимаете, искренним.
Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю.
Но бури не было. Томат стоял, внимательно разглядывая конверт, в котором была пластинка. Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на свет. Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца, проникшим в окно. Наконец он удовлетворенно сказал:
— Вытер. Надеюсь, что не грубой тряпкой, которая может оставить микроцарапины на поверхности диска.
Я ничего не ответил. Мой ответ он бы тут же объявил признанием вины.
— Ну ведь хорошо все кончилось, правда? — спросила мать и мне захотелось закричать, чтобы она не оправдывалась перед Томатом, не унижалась перед ним.
— Сейчас проверим, — сказал Томат, открыл наш проигрыватель и включил его. Я смотрел на него как мудрец на ребенка. Пусть он цепляется за свои погремушки. До чего, подумал я, мир разобщен и неправильно устроен. Пройди десять минут по свежему воздуху и ты окажешься рядом с гаражом, где стоит машина, способная изменить к лучшему жизнь всего человечества. А здесь сидит мелкий собственник из Подмосковья и сейчас будет проверять, не потерял ли он двадцать копеек на качестве своей пластинки.
Для меня важнее — прогресс человечества. Для него — двадцать копеек.
Мне бы уйти
— Мани-мани-мани, — пели шведские певцы. Разумеется, у них, в капиталистическом мире это и есть основная ценность. Но мы же выше этого!
— Мани-мани-мани… — Томат был недоволен. Я его понимал. Ему приятнее было бы услышать треск и всяческие неполадки. А так даже не пострадаешь… Вдруг звук песни оборвался и началась бесконечная пауза. Томат прямо подпрыгнул на стуле. Ох, он сейчас начнет страдать. Что же произошло? Вроде мы все делали правильно.
— …мленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви, — запел вдруг противный сладкий голос.
— Чего? — спросил Томат и поглядел на меня.
— Не понимаю, — сказал я искренне.
Тут его слова оборвались и снова загремел оркестр на тему мани-мани-мани. Но ненадолго. Почему-то мани начали перебиваться фортепьянными аккордами. Могучими аккордами, а потом совсем отступили в сторону, исчезли и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности.
— Это что такое? — почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить:
— Может брак? Заводской брак, ведь это бывает?
— Брак? А кто вместе со мной с первой до последней строчки прослушивал эту пластинку еще два дня назад? Не вы ли вкупе с вашим сыном и Людмилой? Неужели вы забыли, что два дня назад пластинка играла в совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но!
Мысли во мне носились как стая перепуганных мух. Что случилось? Ведь это была та самая пластинка. Никакого сомнения в этом. Я не вынимал из пакета осколков. Только когда высыпал их на поднос. Что говорил Манин о слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть это разгильдяй Макар ошибся? Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам потащил и сам недоволен.
— Костя, может ты знаешь? — спросила меня мать. Как ей хотелось, чтобы все обошлось.
— Ничего не знаю, — буркнул я.
— А я знаю, — сказал Томат уверенно. — Константин погубил мою пластинку, а потом нашел где-то другую, бракованную. Именно так. Это не моя пластинка.
— Ваша, честное слово ваша! — тут я мог дать честное слово. Потому что пластинка и в самом деле была его.
— Мне грустно, — сказал Томат, — мне грустно сознавать, насколько человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.
И ушел, даже не сняв пластинку с проигрывателя. Как Наполеон после битвы при Ватерлоо.
— Костя, ты в самом деле… — начала было мать.
Я не ответил. К чему все эти оправданья? Я снял пластинку с проигрывателя и понес к свету, чтобы посмотреть нет ли на ней трещин или швов. Ничего подобного. Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда, мне показалось, что в некоторых местах бороздки были пошире, в других — поуже.
— Ты чего? — раздался голос под окном.
Там стоял Макар.