Геркулес и Гидра
Шрифт:
Макар захлопнул дверь и сказал мне:
— Спокойной ночи.
И быстро пошел вперед, не оглядываясь. Был зол на меня и на себя. Я его понимал. Но догонять не стал. Мне надо было идти осторожно. Лучше сломать ногу, чем еще раз разбить пластинку, которая так дорого обошлась.
Я должен сказать, что никакого раскаяния я не чувствовал. Хотя был вдвойне, втройне преступником. Не только сам, но и друга толкнул на преступление.
Но, наверное, даже у самых закоренелых преступников бывает период морального облегчения. Когда они надеются, что совершили
Я вернулся домой, когда наши пили чай. У нас чай пьют поздно.
В большой комнате гудели, мирно переливались голоса. Я остановился в прихожей. Наш кот посмотрел на меня строго, потом сиганул на бочку с водой, чуть в нее не свалился. И я тогда еще подумал — ну почему я не свалил преступление на безгласного кота? Ну бросил бы пакет с разбитой пластинкой на пол и стоял бы на том, что виноват кот. Что коту? Коту на наши подозрения плевать. Ну ладно, дело сделано. Куда теперь положить пластинку, чтобы ее завтра нашли?
В прихожей оставлять ее нелепо. Ага, понял!
Я вышел на улицу, подошел к окну комнаты Томата, окно было приоткрыто. Я осторожно растворил его, подтянулся, влез в комнату и беззвучно положил пластинку под кровать Томата. Я вспомнил, что завтра мать на работу не идет, начнет как всегда уборку, выметет пластинку из-под кровати Томата и наш жилец будет посрамлен.
Сделав все, как задумал, я вновь вошел в дом, спокойно проследовал в большую комнату и сказал нормальным голосом:
— А мне чаю дадут?
Мое появление заставило их замолчать. Они никак не ожидали, что я вернусь таким спокойным и даже веселым. Люси окинула меня уничтожающим взглядом, а мать молча достала из буфета чашку и налила мне. Томат смотрел мимо меня, общение с таким низким существом доставляло ему неудовольствие. Но я-то был спокоен. Ведь я был единственным здесь, кто знал, чем кончится завтра наш детектив. И как человек с дополнительным знанием, мог сдержанно улыбаться.
А матери хотелось, чтобы дома был мир и порядок. Чтобы все друг друга любили. Она всегда устает, она всегда в заботах, даже теперь, когда мы выросли и нет в том большой нужды, она все равно носится по жизни как угорелая и ей кажется, что завтра мы останемся голодными или необутыми.
— Вот я Федору Львовичу предложила, — сказала она, глядя на меня материнским взглядом, — что я с получки отдам всю стоимость. А он отказался.
— Никогда, — сказал Федор.
— Мама, ну что за чепуху ты несешь! — воскликнула Люси, которая почти совсем разучилась разговаривать с матерью нормальным голосом.
— Да не волнуйся, мама, — сказал я. — Найдется эта пластинка.
— Может быть, — произнес задумчиво Томат. — Я уже высказал подозрение, что Костя подарил ее какому-нибудь своему дружку, и если дружок изъявит добрую волю, он может
— С него хватит, — поддержала своего кавалера Люси. — А потом, когда Федор Львович после всех переживаний наткнется на нее, мой братишка с чистым взором заявит, что в глаза ее не видел.
Как они были близки к истине! У меня даже пальцы на ногах похолодели. Черт возьми, ведь завтра ее найдут и скажут: мы же предупреждали! И стоило тогда идти на такие приключения! Лучше бы свалить на кота и дело с концом. Но я взял себя в руки и ничем не показал своего расстройства. И был благодарен матери, которая по своей должности примиренца перевела разговор на наши дела.
— Уж ваша экспедиция, — сказала она. — Договор с совхозом заключили на продукты, а деньги не переводят. Наш филин собирается в Симферополь писать. У них в экспедиции такой счетовод, просто удивительно, что из Москвы.
— Мама, ты опять о пустяках, — сказала Люси раздраженно.
— А что же тогда не пустяки? — спросила мать.
— Моральный уровень моего брата!
— Ого, чужим языком заговорила, — сказал я печально. Потому что печально слышать такие слова от собственной сестры. Как будто предательство от собственных солдат в разгар боя.
— Я полагаю вопрос исчерпанным, — сказал вдруг Томат, Не знаю, почему он решил нас примирить. — Есть много других тем для разговоров.
Но тем как-то не находилось. Мы пили чай в молчании. Я уже собирался идти спать, как Люси стала при мне рассказывать Томату, что в экспедицию привезли машину, весь гараж заняла. А машина эта будет заниматься склейкой всяких статуй, которые найдут.
— Зачем? — удивился Томат. — Зачем нужна машина, если можно обойтись клеем. — И он посмотрел на меня.
— Не склейкой, — сказал я, — а реставрацией.
— Это очень любопытно. А по какому принципу?
— Вы у Макара спросите, — сказал я, — он на ней работает.
— Ну уж чепуха! — сказала Люси. — Твой Макар малохольный. Он в восьмом классе учится.
— Интересно, что сказал бы Пушкин, если бы ты отвергла его стихи, написанные еще в лицее, — сказал я.
— Пушкин — гений, — ответила Люси. Пушкина она читала только то, что задавали в школе. Правда, память у нее хорошая, лучше моей и она все это помнила наизусть. И могло показаться, что она и в самом деле понимает. А что он гений, это ей тоже в учебнике написали.
После этого я не стал больше отвечать на вопросы Томата, потому что и не смог бы ответить. Но сказал, что хочу спать. И ушел.
5
На следующий день поднялся горячий ветер, на раскоп несло пыль, работать было совершенно невозможно. Манин посадил нескольких человек в зале на первом этаже, разбирать находки и заниматься описанием. Геракл, поражающий гидру, стоял посреди комнаты на столе и все могли им полюбоваться. Что удивительно, на нем не было ни одной трещинки. Выбоины были, потому что не нашлось некоторых деталей, а трещин — ни одной.