Германороссы. Немецкие колонисты России
Шрифт:
Это ж пятнадцать страниц в сутки!
Месяц прошел - пол-романа есть.
Стало быть я без всякой муки,
Если помалу пить и помалу есть
В два месяца сей шедевр осилю.
Значит, главно во время засесть.
Писать буду я не какой-нибудь триллер,
А про жисть таку, кака она есть.
Итак, осталось придумать названье,
И главы оглавить. Их будет шесть.
Мой роман о людском страданье,
А
И заскрипел графоман пером,
Зашмыгал простывшим носом.
В шесть утра он уже за столом
И вечером там - и в семь, и в восемь.
Схудал писатель, сошел лицом,
Ходит на тень похожий.
Жена хотела послать за врачом,
Вдруг это случай сложный?...
Но муж-графоман словами строгими
Объяснил невеже жене:
«Дура, пойми, я иду дорогами,
Что не снились тебе и во сне.
Ведь я дошел до истошшенья
От творческих мук, а не то, что не жру.
Роман я пишу к твоим сведеньям,
А, написав, может даже умру!
Не морда-рожа важна при сем деле,
А весчество, что в мозгах копошится.
Здоровый ум он сидить не в теле,
Он в духе мосчном моем таится.»
Жена в диване свернулась в ужасе,
С тоской глядит, шевелит губами:
«И что ж случилось с энтим мужем
Был, как все, а теперь столько сраму?
Не жреть, паскуда, борща, контлетов,
Под юбку руку забыл сувать.
Мога быть к Маньке сходить за советом,
Ведь срочно надо вопрос решать?»
Ей мужа жалко, а вдруг помрет,
Из-за романа какого-та блядска.
Что людям сказать, ведь «Врет!»
Скажет бабка Параська.
– Врешь, не быват таких смертей,
Чтоб здоровый мужик от ума извелся
Куда ни шло, еслиф там сельтирей
Какой-никакой в кишках завелся.
Ишшо бывает, что с перепоя
Сердце рванет, если с дуря
Опиться, к примеру, дурман-настоя
А то - от ума... Не болтай, че зря!»
А графоману до фени слухи,
Его не волнует суетный мирок
Он погружен по самые ухи
В витиеватый романа слог.
На третий месяц, как в плане было,
Роман написан, лежит пред ним.
И тут же, пока рука не остыла
Он пишет имя свое – Никодим.
В миру же его зовут Тихомиром,
Но всяк, кто пишет обязан обзавестись
Достойным именем-псевдонимом,
Что вознесет в заоблачну высь
Его величайшее из творений.
Ну,
Завтра к издателю без промедлений.
Все! Начинаю писательску жисть.
Утром, подсунув творенье под мышку,
Прет Никодим к заветной двери:
– Ну, принимайте, товарищ Нарышкин,
Рукопись энту, что я сотворил.
Не ожидал графоман, что получит
Он от ворот поворот и вердикт:
«Вы, Никодим, где учились по-русски
Буквы писать, читать, говорить?»
Вот мракобес, вопрошат, где учился?
Верно завидует мне, паразит!
Эк, напугал, да кругом таких тыщи,
Тоже ценитель нашелся, бандит!
Год без продыху автор долбимшись
В двери к издателям разных мастей.
Все они, буд-то бы сговоримшись,
Гонят писателя всюду взашей.
Мыкался, мучался брат Никодим,
Ночи не спал - со славой грешил.
А через год, тоской исходим,
С писчим трудом завязать порешил:
«Выброшу я псевдоним на помойку,
Вновь Тихомиром себя нареку,
Водки куплю и такую попойку
Я на поминках его закачу!»
Старых друзей пригласил Тихомир
Поминки справить по Никодиму.
Водка под тосты лилася рекой,
Весело мертвый ушел на покой.
Утром проснулся, башка пополам,
Водкой блестит граненый стакан,
Хлеба кусочком сверху накрыт.
Рядом жена, улыбаяся, спит.
Рукопись тут же, форзац развернут,
На нем голова сельди глаза таращит,
Буд-то старается, но никак не вспомнит
За автора Никодима, что, мол, за товарищ?
– Вот так дела!
– вскричал Тихомир,
– Год без продыху, мил не был мир!
Это же сколько долгих часов
Был я под властью подлючих бесов?
Больше не буду касаться пера,
Жизнь эта трудная - не для меня!
Был графоман и кончился весь,
Много без этого добрых дел есть.
***
Наш графоман оказался не гордый,
Быстро усвоил: не вышел, мол, мордой.
Но, акромя Тихомира тишайшего
Буйные есть, беда величайшая!
„Торжество“
посвящается тем структурам и персонам,
которые паразитируют на немецком вопросе
Торжество есть торжественный случай.
Наконец, мы дождались его!
Повод есть нам собраться до кучи,