Германский вермахт в русских кандалах

Литвинов Александр Максимович

Но знакомо для уха привычного, под конвойным подковка цокнула, и Бергер запнулся, встревоженный, будто клацнул затвор у него за спиной. И этой тревогой разбуженный, пряча голову в плечи и локти к себе прижимая, стариковской трусцой побежал за колонной ушедшей. Бежал, как от пули последней, спиною подлет ее чувствуя. Все бежал по тому бесконечному полю войны, что до вдоха последнего не исчезнет из памяти и будет являться солдату в дни памятных дат, в дни всеобщих торжеств и в печальные дни личной скорби, являться по поводу и самозванно, когда нагрянет одиночество последнее…

Бергер бежит неуклюже. На лысинах булыжников колодки кособочатся. И старого немца Валерику жалко до слез: «Сейчас они все засмеются над ним! Вся очередь смотрит!»

Но никто не смеялся над немцем, что в деревяшках своих все еще не умеет бегать.

Очередь только сказала негромко:

— Отпустили б уже их домой. Что им каторгу тут отбывать? Кто-сь делов натворил, а простого солдата на муку отдали!

— А что ж это дал ему немец? — очередь вспомнила.

— А ну, дай-ка нам глянуть!

Не хотелось Валерику отдавать в чьи-то руки игрушку дареную, да чья-то ладонь перед носом возникла, и глаза ребятни любопытной принудили. Он вздохнул, подчиняясь. И будто птичку живую боясь упустить, осторожно ладони раскрыл и засмеялся невольно, увидев мордашку с прищуром.

— Это ж подарок, — опасаясь за Ваньку-встаньку, очередь предупредил, чтоб знала, какую ценность в руки забирает.

— Додумались же фрицы! — усмехнулся кто-то. — Фарфоровую перечницу так на Ваньку-встаньку переделать!

— И в дырочки волосики всучили!..

— И пробочку свинцовую приладили, чтоб все было чин-чинарем!..

— А у нас на базаре такие же самые, только что лысые и деревянные.

И, возвращая игрушку Валерику, баба заметила голосом скучным:

— Делать нечего немцам твоим…

Валерик готов уже был возмутиться и рассказать этой бабе, как тяжко приходится немцам добывать кирпичи на руинах, да очередь ожила и к двери колыхнулась, и радостный возглас родился у каждого: «Уже запускают!»

«Господи, хоть бы мне хлеба хватило!» — подумал с надеждой Валерик и про себя стал читать «Отче наш», что от бабушки выучил.

Хлеба досталось, и даже с довеском ему повезло. Продавец однорукий ему подмигнул по-приятельски, когда подбородком Валерик достал до прилавка высокого. И довесок краюшечный к буханке пришелся.

«Ух, как я его слопаю!» — с ожиданием радостным продавцу улыбнулся.

Может, ради улыбок детей и откладывал эти довески продавец однорукий. И довески его, с острым хрустом поджаристой корочки, как гостинцы, несли детям радость. И от радости той сам глазами добрел.

— Вот тебе однорукий, а работает, как автомат, — отзывались о нем мужики.

— И в белой рубашке всегда и при галстуке, не иначе тебе инженер, — судачили бабы. — Вот что значит счастливая женка! Не нарадуется…

— Оттого и счастливая, что дождалась с войны…

Обнимая буханку с довеском, с Ванькой-встанькой за пазухой, сквозь тиски мужиков, наблюдающих очередь, выбрался мальчик на улицу. Прямо на Ванечку-нищего вышел. На глаза его ждущие. Их нельзя обойти и нельзя не заметить!

Знал Валерик, что нищий, стоящий за милостыней, пока в лавке не кончится хлеб, не жует подаяние, чтоб удачу не съесть: «Ванечка с вечера, значит, голодный, а скоро обед».

К животу прижимая буханку, разломал свой довесок краюшечный и меньшую часть протянул, было, Ванечке, да глаза его скорбные встретил. И жар ощутил от стыда полыхнувшего, будто бабушка Настя с Богородицей-Матушкой, глазами нищего на него сейчас глянули.

И Валерик вздохнул виновато и, себя пересилив, но не глянув на Ванечку, дал ему больший кусок.

— Спаси, Господи, вас, — хлеб принимая в ладошки мурзатые, сказал он Валерику, обращаясь на «вы».

— Рубай на здоровье… мой довесок поджаристый.

Дядя Ваня и пленный Бергер

Дядя Ваня впрягает Монголку в повозку и ухмыляется, слушая новость от бабушки Насти:

— Ох, мастерица, Васильевна, новость копеечную обернуть любопытством целковым! Мне б твой талант, дак ездил бы с планом всегда.

— Ну, дак и взял бы в помощницы.

— Взял бы, да крепко боюсь, что вместе с костями и тебя как-нибудь, ненароком, выгружу с воза в утиль.

— Ох, Ванюша, язык у тебя! Кинь собакам, дак есть не станут: один яд! — улыбается бабушка Настя.

Дядя Ваня смеется сипло и прокуренно кашляет, проклиная табак и простуду окопную.

— Ваня, зашел бы когда, я б тебе травок от кашля дала. Перестал бы выматываться.

В паузах кашля, дядя Ваня-корявочник матом увесистым, словно знахарь отъявленный, свое нездоровье зашептывает. И Валерику кажется, будто и вправду за травкой придет, вот только приступ сейчас перетерпит и в повозку Монголку впряжет… Но кашель проходит, Монголка в упряжке, и дядя Ваня — добытчик находок утильных, человек, государству нужнейший, со двора выезжает серьезным.

На подушке с пружинами дядя Ваня сидит, как на троне, и самосадной цигаркой дымит. Это он после приступа кашля душу отводит.

Расправив усы и бородку пригладив, на едином дыхании и ноте единой, зазывалку исполняет:

— Эх, тряпки, тряпки, тряпки-корявки, кости, медь, железо дава-ай!

Подымит самосадом, продышится и заводит опять зазывалочку, детвору искушая тряпки-корявки из дома тащить, медь и железо…

Когда дядя Ваня, вернувшись с войны, устроился в артель «Утиль» по городу корявки собирать, лом металлический и кости, родной его сын Сережка-ремесленник на отца обиделся горько, считая такую работу делом позорным и не достойным участи фронтовика.