Гермоген

Мокин Борис Иванович

Ермолай пошёл наудачу. Решил держаться подале от берега, где его могли увидеть лихие люди. Да ещё сказывали, в их местах шаман объявился, порчу на людей наводил, иные и память теряли, и в бесчувствие приходили. Отрок сотворил молитву, перекрестился, испил водицы из ведра, чудом уцелевшего около разворошённого и обгоревшего погреба на самом краю пепелища возле леса.

О, верное и надёжное чутьё человеческое, тонкий детский слух! Ермолай не испугался треска сучьев, донёсшегося из глубины леса, прислушался и, осмелев, подал голос. Затаился, выжидая и вновь прислушиваясь. На его счастье, лесом шёл зверолов. Дюжий богатырь, заросший волосами, разузнав о беде, что постигла посадских людей, пожалел отрока, отломил

калача и вывел на тропу, ведущую к казачьим сторожам.

И опять повезло Ермолаю. По тропе, что ширилась ближе к реке, ехал небольшой отряд воинских людей, и впереди отряда ехал сам воевода Данила Адашев [1] . Белокурый, широколобый, с доброй приглядкой воевода остановил коня возле отрока. Спросил улыбчиво:

— Челом, отроче! Здорово шедши? Как тебя Бог милует?

— Здорово. Бог дал поздорову. Голова жива.

Воевода взглянул на отрока с новым живым любопытством. Видать, что смышлёный и не по летам находчивый. В больших светлых глазах недетская печаль и усталость.

1

Адашев Данила Фёдорович (? — ок. 1563) — окольничий, участник казанских походов и Ливонской войны, с 1560 г. был в опале, казнён.

— Благодарение Богу, что голова жива. По нонешним временам это удача. Пошто твои родители одного тебя отпустили?

Ермолай низко склонил голову.

— Это не ваш ли посад, отроче, пожгли ноне мятежники?

Воеводе Даниле почудилось, что в глазах отрока блеснула слеза.

— Постой, не отвечай! Вижу тебя в беде и нужде. Пойдёшь к нам?

Ермолай обвёл взглядом казаков. Шапки котелком лихо заломлены. Разноцветные жупаны подпоясаны расшитым кушаком. Многие у них на Вятке завидовали вольному казацкому житью.

— Возьмёшь — буду твой казак и твоих ворот человек. Стану с тобой луговую черемису воевать и московскую дружину крепить.

— Вот это по-нашему! Добрым казаком будешь! — сказал воевода, — Поможешь нам искать изменников на Вятке.

— Не забоишься? — спросил один из казаков.

— А чего мне бояться? Они тут жгут людей, головами берут и в плен уводят.

— Вижу, добрым казаком будешь, — выдвинулся вперёд старшина. На боку у него висела дорогая сабля с расписной рукояткой. — Для начала сымем с тебя мужичьи портки да сыщем казачий одяг. Будешь сперва кашеварить.

— Я за лошадьми ходить умею.

— Ну и добро. А кончится война да переловим всех изменников — на Дон тебя возьмём.

— Я умею из бердыша стрелять. Стану пересылаться с крымскими татарами свинцовыми пулями.

Казаки весело и одобрительно загоготали.

Старшина велел одному из казаков посадить отрока к себе на коня да отвезти на сторожку.

Ермолай тоскливо обвёл взглядом охотничьи сумки казаков и понял, что они ехали на звериную охоту, называемую у казаков «гульбой». Вот бы и его с собой взяли.

Вечером Ермолая уже учили кашеварить. Он чистил коренья, выбирал сор из крупы и для этого высыпал её из куля в большую мису, учился разделывать тушу барана. Два дюжих казака носили из лесу хворост. Остальные казаки кто чистил свой бердыш, кто, напившись горилки, тут же спал, развалясь на траве. Многие играли в зернь. В каждой группе — свои приёмы игры. Одни раскидывали кости, другие раскидывали зёрна. Ермолай слышал ранее об этой мошеннической игре. Её называли «чет и нечет». Загодя ни за что не угадаешь, как ловко тебя обведут вокруг пальца. Ермолай видел, как один казак со шрамом через всю щёку явно ловчил. Он то быстрым движением прятал в жменю зерно, то, выждав нужный момент, бросал его, точно игральные кости. Ермолая удивляло, как это другие не замечают мошеннических проделок казака. Может быть, они и замечают, но боятся его? И когда добытчик хвороста принёс очередную вязанку, Ермолай спросил его:

— Скажи, Игнат, тот казак со шрамом давно у вас казакует?

— Он казаковал допрежь меня.

— И добрый он казак?

— То гарный казак...

— Он не вятский?

Игнат строго посмотрел на Ермолая, ответил назидательно:

— Доброго молодца, что приходит в казачье войско, не спрашивают, кто он и откелева. Спрашивают токмо, будет он служить верою и правдою да сполнять наши обычаи. И ноне тебя али спрашивали, чей ты отрок?

...Покорение народов, заселявших берега Волги, потребовало значительно больше сил, чем завоевание Казанского царства. И трудно сказать, сколь успешными были бы усилия царского войска без самоотверженной поддержки казачества. К тому времени казаки объединялись то в осёдлые, то в кочевые отряды, искусные в воинском деле. Им, отважным смельчакам, не было равных в освоении нового пространства, в дерзких набегах на улусы. Жадные до наживы буйные гуляки, они преображались в минуты опасности и в бою вели себя как настоящие львы. Казалось, для них не было ничего невозможного. Нередко и царским воеводам стоило немалого труда подчинить себе эту лихую вольницу.

Легко представить, сколь привлекательная была эта жизнь для отрока с воображением и жаждой героических дел. Ему сразу понравилась казачья вольница. Отрадно было ему, лесному жителю, охотиться на зверя, закидывать невод в реку. Он думал, что никогда не вернётся к прежней посадской жизни, где не знали, что такое воля, а белый свет видели лишь сквозь бычий пузырь окна. Беда только, что порты прохудились, а новое платье и шапка погорели в огне. На нём были старые отцовы порты, великоватые, но в них было удобно и на траве валяться, и нехитрую службу нести.

Нельзя сказать, чтобы служба эта не становилась порой обременительной. Иные гуляки норовили свалить на Ермолая свои обязанности. И валежнику для костра натаскай, и сбрую коню почисти, и рыбы налови да ещё кашеварь у костра. А там ещё и котёл надо почистить. Иногда он выбивался из сил, а всё не противился старшим. Не то чтобы он боялся грозы или окрика. Но его страшило одиночество. Глядишь, здесь ему и слово доброе скажут, и в обиду никому не дадут.

Но в тот вечер на душе у Ермолая было смутно. Что-то дрогнуло внутри, когда тот страшный казак со шрамом на щеке остановил на нём долгий взгляд. Ермолай не мог понять, за что его произвели в старшины. Не за то ли, что лучше других воровал в игре? Или за то, что добыл себе косматую папаху? Он старался не попадаться на глаза новому старшине и про себя опасливо думал, что Горобец (так прозывался старшина) заметил, видно, как Ермолай следил за его воровской игрой. Ермолаю казалось, что если притулиться за спиной у казаков, то Горобец забудет о нём и можно избыть беду, хотя и не ведал, что ему может грозить. Воевода, у коего он мог бы найти защиту, с головным отрядом ушёл вперёд, а их оставил в лесу. И Горобец тут Бог и царь. Он, может быть, будет и посильнее воеводы...

О, неведение отрока! О, его прозорливость!

В тот вечер Горобец много суетился, осматривал своё хозяйство, легко поигрывая плетью. Вдруг он отыскал глазами Ермолая, резко упёрся в него взглядом, как если бы впервые заметил:

— А это что у нас за страшилище в мужских старых портках? А ну подь сюда!

Ермолай вздрогнул, словно Горобец ударил его плетью, но не сдался:

— А ты в своей косматой папахе похож на старого ворона!

Казаки загоготали, довольные тем, как малец осадил старшину. В воздухе засвистела плеть. Ермолай успел отскочить и укрылся за казачьими спинами. Тут послышался звук подъехавших лошадей. Это вернулись с «гульбы» охотники с богатой добычей.