Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Иногда ему хотелось крикнуть в тишину древней арабской ночи: «Да убейте же меня наконец!»
Неожиданное случилось, когда он попал в первую деревню Приречья. Это была настоящая бахразская деревня, а не жалкое поселение вчерашних кочевников. На раскинувшихся полукругом тучных, орошаемых землях росли финиковые пальмы. Все здесь было зелено, пышно, все радовало глаз после суровой наготы пустыни. Гордона, привлеченного этими яркими красками, на миг охватила тоска по родному английскому ландшафту с затуманенными далями, сливающимися с мертвенным небом. Но он тут же высмеял себя за эту вспышку англосаксонской сентиментальности и нарочно задержался, чтобы продлить впечатление и, растравляя возникшее чувство, проверить, может ли оно расшевелить его или, напротив, дать ему забвение.
Однако идиллия оказалась непродолжительной. Под вечер он был схвачен и обвинен в воровстве. Несколько одетых в отрепье жителей деревни набросились на него, называя его вором и разбойником с прибавлением крепкой крестьянской брани. При этом они не скупились на пинки и удары, так что в конце концов он не выдержал и закричал, но его держали крепко. Один старик наотмашь ударил его по лицу, требуя расправы.
— Вор, бродяга! — вопил почтенный старец. — Ты украл моего верблюда и еще явился дразнить меня. Мне ли не узнать свою скотину! Вон и клейма даже видны, которые я выжег ему на задних ногах под коленами. Ах, исчадие пустыни! Пес безродный!
Его отвели в пустую гончарню и заперли там, но переполох, поднятый его появлением, продолжался, и из отдельных доносившихся до него выкриков он понял, что на эту деревню совершил один из своих дерзких набегов Ва-ул. Поэт был мастер на такие проделки — он появлялся и исчезал, не замеченный никем, а вместе с ним исчезали верблюды, корзины фиников, даже одежда, разложенная для просушки на крышах. Гордон усмехнулся, решив, что судьба нарочно, на смех занесла его в эту деревню; эта ироническая мысль явилась для него спасительной, она помогала не замечать всю унизительную мерзость зловонной и грязной темницы. Но вот шум голосов снаружи усилился, Гордона вывели на улицу, и снова на него посыпались обвинения и удары. Вдруг кто-то нащупал револьвер в складках его одежды. Это была тяжелая улика, ибо лишь промышляющий разбоем кочевник мог носить при себе револьвер. Гордон только молча усмехнулся, и эта усмешка выглядела вызывающе на грязном, небритом лице. Но его недруги вызова не приняли и снова заперли его в гончарню.
Гордон не помышлял о бегстве и не стремился убежать. Единственное, что ему было нужно, это какая-нибудь отдушина в стене, чтобы можно было не дышать вонью покрывавших пол нечистот, чтобы разжался обруч боли, стиснувший голову. Но провертеть дыру было нечем, и он прижался к стене, ловя те струйки неиспорченного воздуха, которые просачивались сквозь пористую глину.
Он мечтал о том, чтобы у него помутилось сознание, но напрасно. Его дух оказался выносливее тела. Он без сна простоял на коленях до самого утра.
Утром его снова вытащили на улицу, где уже собралась вся деревня в ожидании расправы. Слушая гневные выкрики, Гордон думал, что его забьют насмерть, чтобы удовлетворить мстительное чувство толпы. Но его лишь толкнули в спину и заставили бежать, подгоняя пинками и криками:
— Убирайся прочь, вор! Уходи от нас! И вот тебе на дорогу.
Нашлись даже такие, которые пытались спасти его от побоев, но это не помогло. Гордона гнали сквозь строй до самой околицы деревни. Крестьяне остервенело вымещали на нем собственные муки и невзгоды, а он, избитый, истерзанный, оглушенный, чувствовал, что все это не сокрушило его внутренней силы. Сознание по-прежнему оставалось ясным.
Лишившись верблюда, он вынужден был пешком тащиться с места на место, пробавляясь то подаянием, то мелкими кражами, и ему казалось, что, превратив себя в одинокого кочевника, скитающегося по бахразским деревням, он пришел, наконец, к предельному самоунижению, к полной потере своего «я». Но и это оказалось ошибкой. Здесь, в Приречье, он видел слишком много проявлений террора и насилия — и не мог остаться равнодушным к тому, что видел. Некуда было уйти от народного горя, от зрелища разоренной, истерзанной земли. Приречье — край хлопка и капитала, но капитал, разрушивший старые, феодальные связи, был повинен в том, что земля перестала кормить людей и население редело. Даже коррупция, десятки веков подтачивавшая благополучие страны, стушевалась перед гигантскими масштабами экономической разрухи. Деревни были мертвы, и народ умирал — погружался в беспросветное голодное небытие.
Гордона ужаснула эта действительность, частью которой стал он сам в своих скитаниях. Разбойничьи банды рыскали по дорогам, и банды жандармов Азми охотились за ними. Отошли в прошлое времена, когда к бродягам относились терпимо, снисходительно или с брезгливым недоверием, — настало царство грубой силы; свирепые наемники патрулировали дороги близ крупных поместий, хозяева которых платили им за то, чтобы они избивали и гнали прочь каждого, кого можно было заподозрить в намерении посягнуть на помещичьи угодья.
Но суровый гнет вызывал суровый протест, и это Гордон чувствовал в каждом встречном. Над теми, кто вешал крестьян на устоях мостов и топил их в каналах, уже сгущалась тень подступающих событий. Гордон слышал речи, дышавшие ненавистью, и казалось, что даже мертвые вторят этим речам. А живые удивляли его своим бесстрашием: простые, невежественные люди толковали о захвате земли, о казни пашей. Стены глинобитных хижин в каждой деревне были испещрены неумелыми рисунками, изображавшими, как король и толстобрюхий Азми болтаются в петле или как землекопы хоронят какого-нибудь пашу на дне канала, прорытого для орошения его земель.
О землекопах Гордон думал больше всего — его и самого часто принимали за землекопа, одного из многих тысяч местных чернорабочих, чьими руками прокладывались оросительные каналы; их нищенский труд, прежде самый дешевый в стране, стал чересчур дорогим и ненужным с тех пор, как появились машины, которые могли делать все, что делали они, и даже больше. Эти люди представляли сейчас самую большую опасность, потому что они были объединены: одни — в разбойничьи банды, наводившие ужас на население деревень, другие — в революционные ячейки, распространявшие идеи насильственного переворота. И это насилие, к которому они еще только призывали, внушало Гордону страх и ненависть, более глубокие, чем когда-либо ему внушал Азми. Было в этой крестьянской ярости что-то нутряное, всесокрушающее, чего он не мог постичь, что таило в себе угрозу древней темной силы, лежащей за пределами разума.
Однако он был все тот же Гордон. Он не потерял себя ни перед насилием, творимым Азми, ни перед революционным насилием. Он был все тот же Гордон. Человек, который стремился себя потерять, но которому это никак не удавалось. И он погрузился еще глубже.
Он стал толкаться среди солдат Азми точно лазутчик. Он рассчитывал, что его схватят. Ему было любопытно, как он будет вести себя, если его схватят. Он действовал дерзко, открыто пренебрегая опасностью. Но это лишь привело к тому, что в наслаждении своей удалью, в насмешливом презрении к этому дурачью, которое смотрело на него и ничего не видело, он вновь обрел трезвое сознание действительности. И вскоре издевательство над солдатами стало занимать его больше, чем поиски бездны забвения. Но все же вернуться в вади он не мог: он еще не рассчитался с самим собой. Прошло много времени, но все это время пропало впустую. И хотя он представлял себе, какой разброд и беспорядок царят теперь в вади, он еще не чувствовал себя в силах со всем этим справиться.