Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Хамид покачал головой. — Я в ней вполне уверен, любимый брат мой. Потому-то я и предлагаю тебе отправиться на охоту.
Но Гордон отказался наотрез и снова стал отстаивать свою точку зрения: даже если захват промыслов имеет некоторые стратегические и политические преимущества, глупо думать, что англичан удастся застать врасплох. И во всяком случае, чтобы с ними справиться, потребуется гораздо больше времени, чем на разгром Азми, песенка которого все равно уже спета, поскольку в Бахразе не сегодня-завтра вспыхнет революция. А когда с Азми будет покончено, англичане охотно пойдут на соглашение с Хамидом. Но Хамид еще колебался, и тогда в разговор вступил Зейн — тот бахразец, которому Гордон указал сюда путь.
Хотя эмир — это все-таки эмир, и Зейн для Хамида был всего лишь одним из многих революционеров, которых он привык слушать терпеливо и с неустанным вниманием, маленький бахразец своим сходством с Гордоном невольно внушал ему симпатию и даже уважение. Но трудно было вообразить двух людей более разных. Хамид под сенью шатра из козьих шкур являл собой совершеннейший образец благородного типа людей пустыни; зато Зейн с его будничными ухватками горожанина, одетый в рабочую куртку и штаны цвета хаки, казалось, только по какому-то вопиющему недоразумению мог очутиться в этом кочевом жилье. И все же Гордон, наблюдая их со стороны, чувствовал, что даже эта нескладность Зейна говорит о его силе — силе человека, который всюду, к досаде других, остается самим собой; потому-то ему и далась так легко эта дружеская короткость с вождем племен.
На вопрос Хамида, согласен ли Зейн, подняв восстание рабочих, помочь кочевникам овладеть нефтепромыслами, бахразец растянул сжатые губы в усмешку, полную лукавого значения:
— Вождю племен кажется, что достаточно громким голосом крикнуть: «Вставайте!» — и восстание начнется. А на самом деле это сложный политический вопрос. Я сейчас не могу призывать рабочих нефтепромыслов к восстанию, Хамид.
— Но почему?
— Потому что, как я тебе уже говорил, время для революции в Бахразе еще не настало.
— Какое нам до этого дело? Ты поднимешь своих рабочих, и мы вместе вырвем нефтепромыслы из рук тех, кто ими владеет. Для рабочих это будет победа над их притеснителями, а для нас — над нашими. О чем еще думать?
Зейн объяснил ему, о чем нужно думать еще. Объяснял он спокойно и терпеливо, но именно поэтому выходило, что Хамид, должно быть, и слеп и глуп, раз не умеет смотреть на вещи в перспективе. Если слишком рано поднять восстание в одном месте, говорил Зейн, это может поставить под угрозу бахразскую революцию в целом. Азми и королю нетрудно будет подавить восстание на нефтяных промыслах, стянув туда все свои силы; другое дело, если вся страна поднимется одновременно. К этому и сводится существо спора, говорил Зейн; племена должны повременить, выждать, когда Бахраз будет готов к революции. Если оба восстания развернутся одновременно, они победят. А несогласованность или излишняя спешка могут привести к поражению.
— Ты все еще не веришь в нашу победу?
— Не верю! — коротко отрезал Зейн. — Чтобы победить, нужно ждать.
Но Хамида не могли поколебать поучения Зейна, они только вызвали у него раздражение. — Ждать? А как долго ждать? Сколько еще времени нужно твоим крестьянам и рабочим? Неужели они мало натерпелись? Почему вы не можете выступить сейчас? Чего дожидаетесь?
— Всенародного взрыва, всенародного возмущения.
Хотя Гордон и не думал, что Хамид способен подпасть под влияние Зейна, ему все же не понравилось их неожиданное сближение, все эти разговоры о согласованных действиях, о революции в Бахразе. Видно, Зейн все же кое-чего добился. Хамид мог спорить, возражать, но все это не прошло для него бесследно, и была, несомненно, доля вины бахразца в том, что Хамид так долго колебался и не принимал решения. Гордона это так удивило, что он решил прийти Хамиду на помощь и накинулся на Зейна.
— Уж если твоим землекопам еще не пора восстать против тех, кто сидит у них на шее, так они никогда не восстанут! — заявил он бахразцу. — Увязли с головой в своем болоте. Вся ваша революция — это барахтанье в болоте и ничего больше. А если вы даже и выберетесь оттуда, так чего ради? На что надеяться человеку, который всю жизнь копается в земле? Народная революция! Вам бы только чтоб у всех было сытое брюхо, башмаки на ногах и шапка на голове — и значит, можно кричать, что мы свободные люди. Нет уж! Нам этого мало. Это для вас вся свобода заключается в сытом брюхе. Народная революция!..
— Напрасно ты так пренебрежительно говоришь о народных революциях, брат, — кротко возразил бахразец; он казался тем невозмутимее, чем больше распалялся Гордон. — Если ты не понимаешь их значения, тебе не понять того пути, которым половина человечества выбирается теперь из болота истории.
— Истории? — протянул Гордон. — Что общего у землекопов с историей?
— Не об академической истории речь, конечно, — отозвался Зейн с неожиданной запальчивостью. — Народная нищета, продажность чиновников, жестокость и гнет — вот о чем говорит наша история. Но скоро всему этому придет конец. Великий бог! Нам ни к чему отвлеченные идеалы, о которых вздыхали свободные люди Запада, пока мы здесь тонули в беспросветной нужде. Их время прошло, инглизи! Пусть ваши философы разводят дискуссии о христианской морали и всяческих своих свободах. А для нас будущее — это новый мир, где мы сами будем хозяевами своей жизни, своей земли, своих станков и орудий. Пойми это, Гордон, а не поймешь — прочь с дороги!
— Это что — угроза? — спросил Гордон и стукнул Зейна кулаком по коленке, как делают арабы, принимая вызов. — Вот оттого я и презираю ваше учение! У вас брюхо хочет поглотить разум. Вы так же опасны, как то, что вы стремитесь разрушить.
— Опасны? Для кого?
— Хотя бы для меня.
Зейн в свою очередь с нешуточной силой стукнул по колену Гордона. — Не в опасности дело, Гордон, — сказал он. — Все дело в выборе. Твой разум может воспринимать этот выбор как правильный или как ошибочный, но если ты станешь метаться от одного мира к другому, — смотри, как бы оба тебя не оттолкнули.
В пылу спора они не заметили, как Хамид вышел из шатра. Только когда спор достиг такого накала, что стало ясно: без вмешательства со стороны его не кончить, — они оглянулись и увидели, что остались одни. Два маленьких человека с ввалившимися глазами, над которыми нависли густые брови, сидели друг против друга в палатке из козьих шкур, среди оторванной от мира пустыни, и вели спор, утративший всякую реальность.
А Хамид, поглощенный мыслями о реальном мире, беспокойно шагал в ночи по родным пескам, по-прежнему не зная, на что решиться. Спорщики не захотели нарушить его раздумье и сидели примолкнув, и только когда он окликнул их, они вышли на простор ночи, пронизанной огнями лагерных костров, звенящей отголосками разговоров и смеха.
— Человеку всегда легче, когда он слышит голоса других людей, — порывисто сказал Хамид. — В темную ночь кочевник любит засиживаться у костра за беседой (аллах, о чем только он ни судачит!). А когда забрезжит рассвет, он встает и кричит о том, что вокруг него бог, как будто бог — это все мироздание, а центр мироздания — ничтожный араб.
Где-то дрогнула струна, захлопал в ладоши невидимый хор и страстный голос певца стал взывать к ночи, без конца повторяя одни и те же слова. Хамид вернулся к прерванному спору, и снова посыпались доводы и возражения, не смолкавшие всю ночь. Только когда сумрак стал редеть и какая-то набожная ранняя пташка затянула уже призыв к утренней молитве, Хамид вдруг заявил, что ему надоели политические расчеты и хитросплетения.