Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
— А вы думаете, я мечтаю о величии и славе арабов? — кротко спросил Гордон. — Впрочем, в греческой войне за независимость было по тем временам достаточно величия, а по нынешним временам его немало в восстании арабов — если для вас это так важно. Для меня важно другое: спасти их от развращения и гибели, от чудовищной деградации.
— Цель достойная, Гордон, но удастся ли вам достигнуть успеха там, где даже Лоуренс потерпел поражение?
— А почему бы и нет? Вы не Трелони, а я не Лоуренс. Лоуренс потерпел поражение потому, что он предал арабов в интересах англичан. А я верю
— Так дай вам бог до конца ваших дней держаться подальше от наших нефтепромыслов, Гордон. Иначе вы не избежите обвинения в государственной измене.
Гордон не выдержал: — Неужели у вас нет других мыслей, кроме как о нефти?
— В наш негероический век это вполне естественно.
— Вы просто изгадили эту прекрасную ночь, генерал. Вы отравили ее запахом нефти.
Они снова замолчали и долго ехали молча. Но вот генерал (словно вдруг вспомнив) стал рассказывать Гордону о том, что молодой шейх Фахд попал в руки к легионерам и, если б не его, генерала, вмешательство, был бы немедленно зверски умерщвлен. Он отправил юношу к Азми, под его охрану.
Гордон пришел в бешенство и стал ругать и Азми и генерала, называя их палачами и детоубийцами. — Если с Фахдом что-нибудь случится, — гневно пригрозил он, — я не ручаюсь за жизнь Фримена и его бахразского адъютанта. С этой минуты они считаются заложниками.
— Зачем нам унижаться до такой постановки вопроса, Гордон?
— А зачем нам лицемерить, генерал? Вы прекрасно знаете, что Азми способен на убийство. Ну так вот, знайте, что я способен отомстить за убийство.
— Я не могу взять на себя ответственность за жизнь этого мальчика.
— Можете и возьмете, — прорычал Гордон сквозь зубы. — Иначе я отдам Фримена и Мустафу в руки самых отчаянных из моих людей.
— Это глупо и жестоко, Гордон!
— Пусть!
— Более того, — сказал генерал; в нем тоже закипел гнев. — Все это — лишь эпизод общей большой трагедии, а ее развязка зависит не от меня, а от вас. Азми со своими легионерами уже в пустыне. Что говорить о мальчике, когда опасность угрожает многим и многим жизням? Все в ваших руках, Гордон.
Вместо ответа Гордон повернул верблюда и, не говоря ни слова, пустился в обратный путь, а генерал смотрел, как тонут в лиловой мгле очертания удаляющейся фигуры, и спрашивал себя, не переборщил ли он на этот раз.
Но Фахда уже не было в живых. Один из лазутчиков Хамида донес, что Азми, вместо того чтобы оказать бедному Юнису помощь против Талиба, захватил старика в плен, а сына его убил.
— Азми! Да будет проклято его имя, да будет проклято его имя! — в отчаянии твердил Хамид Гордону. — Азми знал, что мальчик служит тебе, служит восстанию, и вот он убил его, вырезал у него сердце, отрубил правую руку и послал отцу обезображенный труп. Что нам делать, брат, как ответить на это злодейство?
Гордон задохнулся от ярости. — Заложники! — вскричал он. — Боже мой, Хамид. Со зверем нужно быть зверьми. Раз мы не можем сейчас убить Азми, остается только один путь мщения. И сделать это должен я.
Хамид посмотрел в лицо Гордона — это типичное лицо англичанина сейчас было искажено гневом — и сразу понял, о каком мщении он говорит. Недаром он объявил Фримена и Мустафу заложниками. Хамид покачал головой и сказал: — Сейчас не до зверств, Гордон. — Он думал о восстании, больше ни о чем, и потребовал, чтобы Гордон прекратил безрассудные разговоры о мщении и занялся бы своим делом: Смиту и Гордону поручено было разрушить аэродром, верней то, что еще оставалось от аэродрома, — с тем, чтобы его больше никогда нельзя было использовать по назначению.
Гордон был точно одержимый. Он выполнял свою разрушительную работу: взрывал, ломал, разбивал (и делал это с наслаждением, тогда как для Смита это было бессмысленной, тягостной обязанностью), — но мысль о Фахде и о долге мщения не покидала его ни на минуту; да и трудно было забыть об этом, когда Минка, маленький Нури и даже сам Смит то и дело напоминали ему.
— Зачем Азми понадобилось убивать этого бедного дурачка? — горестно вздыхал Минка.
— Подумать только — вырвал сердце из груди! — со слезами вторил ему маленький Нури.
Смит был бледен, и его мутило, однако смерть Фахда он воспринял отвлеченно, как очередное проявление свойственной арабам жестокости, его лично не затронувшее. Правда, он искренне считал, что за это у самого Азми стоило бы вырезать сердце, но гораздо большее возмущение вызвали в нем разговоры Гордона о казни заложников.
— Быть может, таков обычай племен, — сказал Смит, закладывая взрывчатку в стену железобетонного ангара, в котором стоял самолет, — но вы так поступить не можете. Не можете, — повторил он настойчиво.
— Неуместная щепетильность! — В высоком, резком голосе Гордона прозвучало нетерпение. — Если я служу делу арабов, Смит, я должен служить ему по законам арабской этики. Иначе я — просто мелкий авантюрист, который сегодня служит, а завтра нет, смотря, как ему заблагорассудится. Тут есть своя мораль, жестокая мораль, но я обязан подчиниться ей. Это мой долг.
— И все-таки вы неправы, — храбро спорил Смит. — Пусть, убивая араба, вы служите делу. Но если вы убьете Фримена — это будет значить только, что англичанин убил англичанина. — Смит спорил, но в глубине души он не представлял себе, что Гордон действительно способен поступить согласно требованиям своей извращенной этики. — Предоставьте Хамиду решить этот вопрос, — взмолился он. — Пусть Хамид решает.
— А зачем? Чтобы не отягчать свою христианскую совесть убийством? Чтобы остаться англичанином, поступившись ради этого всем, чем я жил и живу?
— Вы создаете себе неразрешимые трудности, Гордон. Не вступайте на этот путь. Вы сами не знаете, куда он вас заведет.
Гордон ответил сухим, невеселым смешком; от этого смеха и от беспокойного и усталого взгляда Гордона Смиту сделалось не по себе, и он прекратил разговор.
Но вечером в шатре Хамида, когда сам Хамид с тревогой завел речь об Азми и об его явном намерении разгромить племена окраины и вторгнуться в пустыню, внутренние терзания Гордона дошли до предела.