Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Гордон сощурился, как будто ветер гнал ему в глаза песок пустыни. — А почему вам так хочется втравить меня в политику?
— Потому что я в вас вижу человека незаурядного, Гордон. Нравится вам это или нет, но вы из тех, кто переделывает мир. Вы это доказали в Аравии. Однако повторяю: вы кончите так же, как кончил Лоуренс, если не найдете своему героическому размаху применения в родной стране.
— Я не Лоуренс! И не для того я вернулся на родину, чтобы, как Лоуренс, казнить свое тело за несовершенство ума.
— А что у вас на уме? Какая ваша цель?
Гордон знал, что чем проще будет его ответ, тем сильней он ошарашит Везуби, а потому он ответил совсем просто: — Личная свобода для каждого.
Везуби рассмеялся. — Нет, вы удивительный человек. Свобода! — повторил он. — Только свобода, без всякой политики! Послушайте, спуститесь на землю! Человеку действия не пристало заниматься абстракциями.
— А тут ничего абстрактного нет, — возразил Гордон. — Если спуститься на землю, как вы выражаетесь, идея раскрывается вполне конкретно. Прежде всего это отрицание государства, потому что государство стремится к подавлению личности, оно несовместимо со свободой, оно враг свободы. Я никогда не стану поддерживать то, что полностью подавляет человека. В применении к религии это значит — ни Люцифер, ни Иегова; в применении к политике — ни капитализм, ни коммунизм. Я против всех жестоких крайностей.
— Никто из нас за них не стоит, Гордон. Но какова альтернатива?
— А это совершенно неважно. Ведь свобода — это и значит, что каждый сам по себе ищет, что лучше, и сам по себе старается поступать, как лучше. Нужно бороться со всем, что выхолащивает и глушит жизнь. А главное, пусть разум выберет путь, а потом уже нужно идти туда, куда этот путь ведет.
Везуби охотно поддавался впечатлениям — если уж что-нибудь производило на него впечатление; его политическим друзьям редко удавалось добиться этого, как они ни старались. Сейчас он пришел в неподдельный восторг. Он отхлебнул чаю. — И в Аравии вы действовали, руководствуясь этими же принципами?
— Других принципов у меня нет…
— Так, черт возьми, приятель, сумейте применить эти принципы здесь, в Англии, и вы станете истинным нашим героем. Ведь еще немного — и мы лишимся всякой свободы, даже в самых скрытых ее формах. Два голиафа теснят нас каждый со своей стороны, Гордон; все идет к тому, что мир будет принадлежать или русским или американцам. Всем же прочим останется только погибнуть — другого выхода не будет.
— Выход всегда есть…
— Вы правы, вот в этом-то все и дело. Некоторые из нас стараются лавировать посередине между той и другой стороной, найти как бы третий политический курс и уравновесить силы так, чтобы ни одна из сторон не отважилась начать наступление. Правда, пока что это нам не очень-то удается. Экономически мы слишком тесно связали себя с американцами, и вот оказывается, что мы всецело зависим от доллара — с ним и пляшем, с ним и плачем. Конечно, американцы — те же англосаксы; в этом смысле оно не так уж плохо, и с исторической точки зрения тоже они для нас более естественные союзники, чем русские со своим железным коммунизмом. Но слишком уж много в американцах авантюризма и кровожадности. И это еще одна причина, почему Англия должна искать свой особый, независимый путь, путь гуманности и самосохранения. Нам нужны люди, способные это понять, Гордон; более того — люди, у которых хватит силы, самостоятельности, отваги и пыла на то, чтобы вдохновиться нашими надеждами и осуществить их…
Гордон вытаращил глаза. — Что такое? Уж не хотите ли вы сделать из меня мессию?
— Да тут вовсе не требуется Христос, — с некоторой досадой возразил Везуби. — Нужен просто человек большой внутренней цельности. Один из многих поборников идеи, но лучше других умеющий претворить ее в жизнь. Английский герой в Англии!
— Речь идет о вашей идее, Везуби, а не о моей; расскажите, как выей служите.
Снова Везуби пропустил мимо ушей легкую издевку Гордона. — Я — учитель, наставник. К этому делу я лучше всего приспособлен, им я и занимаюсь. Для меня идеи разума и свободы воплощены в социализме…
— Так вы, значит, призываете меня вступить в социалистическую партию? — Гордон даже засмеялся от удовольствия, но судорожное движение его пальцев, которые все время то сжимались, то разжимались, заставляло усомниться в его искренности.
Старинный оппонент Гордона был оскорблен подобным легкомыслием. Его румяное лицо вытянулось, и он ответил подчеркнуто серьезным тоном: — В современном мире, Гордон, действующими силами являются только политические партии. Если вы вступите в одну из таких партий, она, несомненно, очень выиграет от этого. Плохо только, что при том меднолобом упрямстве, с каким вы отгораживаетесь от политики, вы очень легко можете вступить не в ту, в которую нужно. А тогда вы окажетесь опасным. Рано или поздно все партии начнут осаждать вас — так что смотрите, выбирайте именно ту, чья политика отражает в себе истинную сущность ваших идей. От этого будет зависеть, станете вы созидателем или разрушителем.
Гордон улыбнулся, подозвал официантку и заказал еще чаю.
— Не сердитесь на меня, Везуби, — сказал он. — Я вовсе не думал смеяться над вашей святыней. — И в виде компенсации он вызвался раскрыть ему собственные заветные мысли. — Да, я в самом деле ищу, к чему бы себя приложить. Ах, как это казалось просто в Аравии, где можно было не только надеяться, но и действовать для осуществления своих надежд! — Вся горечь и тоска изгнания вдруг вылились у него в чувство безграничной усталости от Аравии. Казалось, даже слово «Аравия» утомило его, когда он произнес это слово невнятной скороговоркой. — И пусть я этого лишился, нудная политическая возня тоже меня не прельщает. Я не политик и никогда политиком не стану. Меня влечет к другому…
— К чему же?
— Сам не знаю, — раздраженно буркнул Гордон и вдруг взорвался: — Поймите, Везуби! Когда я действую, мне нужно, чтобы передо мной была большая цель, смысл и устремления целой жизни.
— То есть вам нужен размах!
— Да, да. Размах! Я не желаю играть в политические бирюльки на задворках жизни. И действовать просто ради того, чтобы действовать, тоже не желаю.
— Но…
— Я хочу ощущать весь мир под лезвием моего топора, чтобы я мог расколоть его до самой сердцевины и раскрыть перед всеми истинную и сокровенную суть моих действий. Действовать, решая судьбу мира, — вот что мне нужно. Ради меньшего я действовать не стану, и меньшее не даст мне удовлетворения. А если я не найду того, что ищу, тогда я готов размозжить себе голову за эту двойную неудачу — мою и всего мира.
— Что ж, да поможет вам бог! — торжественно отозвался Везуби. И ласково пропел: — Мисс, будьте любезны, принесите нам еще по чашке вашего чудесного чая.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Везуби и сделал из Гордона интеллектуального героя — нечто больше похожее на бесплотную тень, чем на человека действия. Только прочтя статью Везуби о себе и о восстании племен, Гордон понял, как много наговорил лишнего. Теперь его сокровеннейшие мысли, его искренние и страстные мечты стали всеобщим достоянием, потому что Везуби постарался расписать их как можно эффектнее, лишь предусмотрительно сгладив кое-что в расчете на английского читателя. Смысл статьи сводился к тому, что он, Гордон, является образцовым, типическим воплощением английского интеллекта. «Я обращаюсь ко всем мыслящим людям сегодняшней Англии, — писал Везуби, — чтобы сказать им: если вы желаете представить себе, каковы были бы вы сами в действии, — присмотритесь к этому человеку и к его поведению, от первого сознательного акта до последнего. В нем удивительнейшим образом отражены все наши проблемы и, быть может, все еще предстоящие нам решения. Он — это и есть мыслитель в действии. Присмотритесь же к нему!» В общем выходило, будто Гордон близок с Везуби и охотно ведет с ним откровенные беседы; и Гордон, читая статью, готов был сам в это поверить.
Так Гордон был растолкован и преподнесен его родным: закоренелой кальвинистке матери, сестре, которую он помнил порывистой и нетерпимой девушкой, и старшему брату Джеку, которого он почти не знал. Джек приехал за ним на машине и тут же стал оправдываться:
— Обычно я пользуюсь автомобилем, только когда езжу по делам, но мама решила, что пора уже тебе, Нед, вернуться домой, и велела мне привезти тебя.
— А ты ездишь по делам? — Гордон хотел только добродушно поддразнить брата, но прозвучало это иначе.