Герои, творцы и хранители японской старины
Шрифт:
Может, сердце Тюнагона тоже склонялось влево, но только он ответствовал:
— Отрадно слышать ваши речи, — и вышел, приятно улыбаясь.
Дамы говорили:
— Обычно он так равнодушен, а сегодня выглядит оживленным.
Правые сказали:
— В таком случае позовем Самми-но Тюдзё. Послали за ним со словами:
— Дела обстоят так-то и так-то. Просим присоединиться к нам.
С готовностью он ответил:
— Нет ничего приятнее. Я сделаю все, что в моих силах.
Левые сказали:
— О, да с таким настроением он бросится за ирисом и в бездонную пучину!
Так соперницы подзадоривали
Тюнагон, казалось, не был столь уж увлечен предстоящим состязанием, но когда настал означенный день, он принес добытые им корни ириса несравненной красоты. Сначала он зашел в покои Косайсё.
— Сожалею, что вы были настолько легкомысленны и пригласили меня. Я же оказался настолько легкомыслен, что добрался до далекого пруда Асака. Мы не должны проиграть, — сказал он твердо. — И когда только нарвал он таких ирисов — сколько их ни хвали, все мало будет.
Прибыл Тюдзе.
— Где мы соберемся? Давайте начнем, пока не стемнело. Тюнагона еще нет? — проговорил он быстро и вызывающе. Госпожа Сёсё ответила на это:
— Что за чепуха? Вы только шумите, а Тюнагон сидел здесь еще перед закатом и теперь занят приготовлениями.
В комнату заглянул Тюнагон, и облик его был настолько прекрасен будто то был другой человек — дух захватывало.
— Что здесь происходит? Не приставайте ко мне, старику. У меня все тело ломит.
На самом-то деле он выглядел года на двадцать один — двадцать два.
— Начинайте поскорее. Больше ждать не можем, — говорили собравшиеся придворные.
Соперники доставали один за другим корни ириса, и вое они выглядели равно прекрасно, но в цветах левых все же было больше очарования — и все благодаря стараниям Тюнагона.
Казалось, состязание закончится вничью, но в самом конце левые представили корень несравненной красоты. Самми-но Тюдзё посмотрел на него и будто лишился дара речи. Левые были уверены в успехе — и лица их светились удовольствием и радостью.
Состязание окончилось — настало время сочинять стихи. За левых выступал Сатюбэн, а за правых — Сии-но Сёсё. Когда они приступили к чтению, Косайсё и другие зрители выглядели очень взволнованными. "Смотрите, а ведь Сёсё робеет!" — с завидным рвением подбадривал левых Тюнагон.
Сёсё прочел:
Пусть тысячей летОтмерен будет государев век,Пусть будет так же долог,Как сорванный мною ирисДлиною в тысячу вершков.Сатюбэн ответил:Кто скажет,Что этот ирисТакой же, как и все?Ведь вырос онВ самом пруду Асака!Не желая отступать, Сёсё прочел:Кто скажетКоторый лучше?Ведь все ониРосли в прудуЁдоно.Государь между тем прослышал о состязании, его одолело любопытство, и он незаметно вошел. Он пробрался к государыне и произнес:
— Жаль, мне не дали знать, что у вас так интересно. Шутки в сторону, когда сходятся Тюнагон и Самми…
— Если мы сейчас разойдемся, потом нам станет обидно. Настало время и для музыки, — сказал Тюнагон, стараясь убедить Сатюбэна взять лютню.
Тот отнекивался: я, мол, всегда занят — то одним, то другим — совсем играть разучился. Но его так уговаривали — и он не смог отказаться.
Сатюбэн настроил лютню и начал легонько перебирать струны. Тюнагон, должно быть, почувствовал неодолимое искушение, послал за цитрой, и они стали музицировать вместе. Полились неземные звуки. Самми-но Тюдзё взял флейту, Сёсё отмерял ритм, хлопая в ладоши, а Куродо пел "Море в Исэ". Его голос звучал чисто и прекрасно.
Всем внимал государь, но более всего удивлял его Тюнагон — редко приходилось видеть, чтобы он так самозабвенно отдавался музыке, забыв про всегдашнюю сдержанность.
— Мне нагадали, что завтра для меня неблагоприятный день — нельзя будет выходить из дому, — так что я должен вернуться перед наступлением ночи, — сказал государь. На прощание он выбрал самый длинный из ирисов левых.
Когда государь ушел, Тюнагон спел "Розы у ступенек". Юные придворные дамы восхищались пением и готовы были слушать его вечно.
Аристократы любили развлечения, любили они и вино. Одним из средств совмещения винопития с сочинением стихов был обычай «гокусуй». Поэт усаживался на камень, возвышавшийся над поверхностью ручья, а наполненною чарку пускали чуть выше по течению. Поэт должен был сложить стихотворение на предложенную тему за время, пока чарка не успеет миновать его. Если это ему удавалось, он осушал ее.
Правда, источники донесли до нас одну запись о винопитии не в столь романтических целях. В 911 г. Уда устроил состязание для восьмерых своих подданных, в глотках которых вино исчезало "подобно воде, выливаемой в песок". Дело кончилось последствиями, обычными для отравившихся алкоголем. Нужно заметить, однако, что подобные варварские забавы были чересчур грубы для придворных Хэйана: развлечения, не поддававшиеся эстетизации, не имели права на место в их жизни.
Вот в такой атмосфере культивирования поэтических, музыкальных и иных удовольствий и проходило становление характера и привычек Цураюки. Окончив Школу чиновников, он, когда ему исполнилось 23–24 года, был назначен заведующим императорским архивом и оказался, видимо, фигурой весьма подходящей, прослужив в этой должности многие годы. Блестящее знание китайского языка, на котором велась вся документация, делало его чиновником, вполне пригодным для исполнения предписываемых обязанностей.
И все-таки Цураюки можно назвать «профессиональным» поэтом. Не по источнику дохода, а по мотиву значительной части его творчества. Японский дом того времени не членился на комнаты внутренними перегородками. Вместо них использовались ширмы, которые полагалось украшать живописью и стихами. Стихи писались на заказ. Заказчики, естественно, предпочитали наиболее искусных поэтов. Из восьмисот с небольшим произведений, вошедших в сборник Цураюки, более пятисот представляют собой надписи на ширмах. Вот песня, сложенная Цураюки при виде ширмы, расписанной цветами: