Героиня второго плана
Шрифт:
Кроме этих разумных доводов, был и неразумный: сердце у Майи замирало, когда она выходила из Центрального вокзала на площадь и перед ней, как целый мир, устремленный вверх, вырастал Собор. Это ощущение замирающего сердца было сродни волшебной сказке, и она дорожила им, как дорожат детством. Хотя ее детство не имело никакого отношения к Кельну, она и представить не могла, что когда-нибудь увидит этот город.
Майя выкатила из трамвайного вагона чемодан и сразу же оказалась в объятиях Мартина. Он был высокий, широкоплечий, улыбка освещала радостным светом и его лицо, и мир вокруг.
– Май-йа! – Он произнес это с таким счастливым удивлением, будто не мог поверить, что
Майе тоже становилось хорошо сразу же, как только она его видела. Она окуналась в море его жизнерадостности, да, именно так. В присутствии Мартина эти слова переставали звучать пошло.
– Мартин, милый, здравствуй! – Майя поцеловала его. – Я тоже рада, что вижу тебя. Как мама? – спросила она.
– Ничего-о. – Он всегда тянул последние гласные в словах. Майя думала даже, что по-немецки положено так разговаривать, но когда изучила язык получше и прислушалась, как говорят вокруг, то поняла, что это лично его речевая особенность, и она сразу стала казаться ей приятной. – Вчера мы ездили в Юнкерсдорф, катались на лошадях, она немного не рассчитала силы.
– Упала с лошади? – встревожилась Майя.
– Нет, почему? Просто каталась немного дольше, чем следовало, и с утра у нее болел позвоночник, – обстоятельно разъяснил Мартин. – Но теперь все уже хорошо, она тебя ждет и приготовила к твоему приезду марципан.
Бетховенский парк, вдоль которого они шли к дому, был приятен глазу; Майя еще раз порадовалась, что отказалась от встречи на машине. В Кельне уже сияла весна, и просторные парковые лужайки были усыпаны первоцветами.
– Наши тюльпаны тоже еще цветут, – сообщил Мартин. – В этом году мы немного раньше вынесли луковицы из подвала, и мама беспокоилась, что к твоему приезду цветов уже не будет. Но все получилось хорошо, ты увидишь.
Да уж, этого невозможно было не увидеть! К своему увлечению тюльпанами Мартин приобщил маму, они вместе выбирали их по каталогу, ездили на выставки в Голландию, чтобы увидеть новые сорта воочию, и результат был налицо. Сиреневые, бледно-лимонные, ярко-оражневые тюльпаны цвели на клумбах под окнами дома – войдя в калитку, Майя обрадовалась им как живым людям.
– В саду, в саду ты увидишь, – улыбнулся и Мартин. – Там гораздо более впечатляющая картина.
Сад Майя увидела через стеклянную стену сразу, как только вошла в дом. Стол уже был сервирован к обеду, на белой кружевной скатерти нежно и тускло поблескивали рядом с тарелками серебряные приборы, горел огонек в фарфоровой штёвхен, на которой стояла стеклянная миска с теплым салатом, блики играли на бокалах для красного вина, похожих на большие мыльные пузыри.
И за всем этим тихим домашним великолепием, как пейзаж на заднем плане картины, сиял весенней красою сад, усыпанный, усеянный, устланный тюльпанами всех цветов, какие только бывают на белом свете.
Мама вошла в столовую из кухни. В открывающемся за стеклянной стеной пейзаже она была похожа на китайскую фарфоровую статуэтку. Каждый раз при взгляде на нее Майя думала: «Если я в маму, то всегда буду стройной и утонченной, даже в старости».
Старой мама, впрочем, не выглядела. Да и какая это теперь старость, семьдесят лет? По европейским меркам, не слишком даже и пожилой возраст.
– Майка, приве-ет! – радостно воскликнула она.
Майя улыбнулась. Мама стала растягивать окончания русских слов так же, как Мартин – немецких.
– Привет, ма. Видишь, самолет не опоздал, – сказала она. – А ты волновалась.
– Конечно, волновалась. – Мама быстро поцеловала Майю. – Менцели придут ровно в шесть, еле успеешь переодеться. А отдохнуть уже не успеешь.
–
– Да, сейчас все привыкли к перелетам, не обращают на это внимания. У Менцелей дочка, представь, работает и в Бонне, и в Берлине. – Мама поставила на стол фарфоровую менажницу, в которой по отдельности были разложены овощи и налиты соусы, чтобы каждый мог сделать себе салат по собственному вкусу. – Возглавляет какой-то серьезный правительственный фонд. Квартира у них с мужем в Берлине, а в Бонне ей снимают дополнительно, от работы. И вот она каждый понедельник утром вылетает из Берлина в Бонн, работает до вечера среды, в четверг чуть свет вылетает обратно в Берлин, еще два дня работает там, выходные проводит с мужем, а в понедельник все заново. Это же ужас какой-то! Как при такой работе можно иметь детей? По-моему, и мужа иметь невозможно, но ей, вот видишь, повезло. Клара Менцель, правда, говорит, дочка всегда была такая – с большими карьерными амбициями. Может быть, она сегодня тоже придет.
Рассказывая все это, мама вдевала салфетки в серебряные кольца и раскладывала их возле тарелок.
– Малые голландцы, – сказала Майя.
– Кто? – не поняла мама.
– Вообще всё. Вы с Мартином. Этот стол. Этот сад.
– У тебя парадоксальное мышление.
– Почему? – удивилась Майя. – Это само собой приходит в голову. Малые голландцы писали пейзажи, натюрморты и жанровые картины. Все это я сейчас вижу перед собой.
Пока Майя разговаривала с мамой, Мартин как раз вернулся из сада.
– Ну вот, – сказал он. – Самые свежие.
– Мартин! – ахнула Майя. – Зачем ты их срезал?
Тюльпанов было так много, что он еле удерживал их в руках. Столовая наполнилась светом, и цветом, и свежестью.
– Ничего-о, – ответил он. – Нам будет приятно видеть их за ужином в честь твоего приезда.
Мартин понес цветы в кухню, чтобы поставить в вазу, мама пошла с ним, чтобы проследить за томящимся в духовке седлом ягненка, а Майя поднялась наверх в свою комнату.
Она действительно не устала от перелета, но стоило ей попасть в эту девичью светелку, как ее охватила сонная истома. Это всегда бывало так, Майя уже знала, что такому состоянию нельзя поддаваться. Она умылась холодной водой и переоделась в платье, которое сшила специально для этого ужина. Майя знала, что приедет в целый ворох тюльпанов, и платье сделала тюльпанное, из гладкого тускло-сиреневого шелка. Есть цвет под названием «пепел розы», ну а это пепел тюльпана, наверное.
Она надела платье, застегнула на шее гранатовую цепочку, подошла к зеркалу. Вспомнилось, как вчера в ресторане лепесток отогнулся, с едва слышным шорохом оторвался от тюльпана, упал в бокал с вином. И как потом она рассказывала Арсению, что это означает, перейти от лепестка к костюму.
Ничего, кроме раздражения, это воспоминание не вызвало. Сразу же вспомнилось и окончание вчерашнего вечера, и узкая кровать, на которой не было места двоим…
«Губы подкрасить? – подумала Майя. – Да, Менцели ведь немолодые – подкрашу».
Будь компания молодой, косметика пришлась бы некстати, но пожилая немецкая пара, скорее всего, относится к ее употреблению так, как всегда было принято относиться, то есть считает, что она необходима. Да и сама Клара Менцель наверняка подкрасит губы.
Когда Майя спустилась вниз, гости уже пришли. Губы у Клары действительно были подкрашены, на шее поблескивало старинное бриллиантовое колье – Менцели придерживались традиций. Дочери с ними не было, но был сын Курт; Майя о нем слышала. Он был похож на Клару, такие же тонкие губы и такой же длинный прямой нос с синей жилкой на переносице.