Героиня второго плана
Шрифт:
Белла не спросила, хочет ли Майя к нему вернуться, и кем она ему приходится, не спросила тоже. Она была хорошим психологом – Майя успела в этом убедиться.
– Возьмите, – сказала она, протягивая Белле блокнот. – Я вам потом еще что-нибудь нарисую. Не такое случайное.
– А что плохого в случайности?
Когда Белла улыбалась, все ее лицо заливало золотым светом от глаз.
– Ничего плохого, – улыбнулась ей в ответ Майя. – Случайность – великая вещь.
Она в самом деле чувствовала это величие. Не своим только чутьем, но всей той силой, которая
Майя стояла перед раздвижными дверями, ожидая, когда они откроются, и чувствовала, и знала, что способна наконец испытывать счастье.
Глава 12
«А я и не была счастлива, – думала Серафима. – Да и не могла быть, наверное. Ни там, в Москве, ни теперь здесь. Так не все ли равно в таком случае, где я нахожусь физически?»
Она говорила себе все это едва ли не вслух, потому что тоска вгрызалась ей в сердце именно что физически – придавливала грудь, стесняла дыхание. Хотя, может быть, это происходило просто оттого, что Серафима не привыкла к такому унылому городскому виду, который открывался за окном библиотеки.
Она не думала, что будет так тосковать о Москве. Но, оказавшись в тысяче километров от нее, затосковала, и очень. Все усиливало в ее душе эту тоску – пронзительная тишина на темной вечерней улице, безлюдье, редкие прохожие…
Прохожие, впрочем, тоски не вызывали. За полгода, которые Серафима жила в Улан-Удэ, она поняла, что никогда прежде не встречала таких простых и открытых людей, как те, которыми была окружена сейчас. У нее не появилось каких-то особенно крепких связей, да и не особенно крепких тоже, но этого она и не ожидала – собственный характер не позволял ей ожидать сколько-нибудь прочных связей с людьми, – и не страдала от одиночества; к нему она привыкла.
Но все-таки люди в Бурят-Монголии удивили ее. Сначала Серафима подумала, что бесхитростностью своей, но вскоре поняла – скорее нетребовательностью. Никто не то что не спрашивал, почему она такая, а не другая, почему странная, от всех отличная, – никому из здешних людей даже в голову не приходило считать, что она должна соответствовать каким-нибудь их представлениям о жизни.
Приимчивыми они ей показались, вот какими; после Москвы это очень бросалось в глаза. Приимчивые, доброжелательные люди.
«Хотя это только видимость, может быть, – подумала Серафима. – Что я вообще знаю о людях? Оказалось, ничего».
С той минуты, когда она подошла к двери Немировского и услышала Таисьины слова: «Мужик есть мужик, обрюхатил – и в сторону!» – перевернулись все ее представления о жизни, о людях и об их чувствах друг к другу.
Да и есть ли они у людей в их повседневной жизни, какие-то чувства? И нужны ли они кому-то вообще? Теперь Серафима этого не понимала.
А в тот вечер она попятилась от двери, наклонилась, сняла туфли – каким-то краем сознания догадалась, что каблуки будут
Но, вероятно, сила жизни в ней все-таки не иссякла. Во всяком случае, в Москва-реку Серафима не бросилась. Правда, только оттого, может, что стоило ей оказаться на улице, как у нее начали подкашиваться ноги и она чуть не упала. Голова кружилась тоже, но это, наверное, из-за острого, очень сильного запаха сирени, зацветшей этой ночью по всей Москве одновременно.
Этот невыносимый запах – почему он всего какой-нибудь час назад, возле Большого театра, казался ей чудесным? – преследовал Серафиму все время, пока она, то и дело останавливаясь, чтобы не упасть, брела по Малой Молчановке к Собачьей площадке.
И у пустого фонтана, превращенного в клумбу, сиренью пахло тоже. Серафима упала на скамейку, закрыла глаза. Как будто бы это могло помочь ей не чувствовать невыносимого запаха.
А он становился все сильнее, сгущался в воздухе вместе с электричеством. Приближалась гроза, в ночной тишине катились по небу раскаты грома.
Она открыла глаза, подняла голову. Небо было покрыто грозовыми облаками, в их разрыве то и дело сверкала яркая звезда, и не было в ее сверкании даже капли того ужаса, который был сейчас у Серафимы в душе.
Она переплела, сжала пальцы. Надо упокоиться. Немедленно. Успокоиться.
«Почему я решила, что его что-то ко мне привязывает? Потому что он ходил со мной в театр? Ну можно ли быть такой дурой! В шестнадцать лет и то было бы стыдно. Сколько лет Таисье, интересно? На вид и шестнадцать можно дать. О чем я думаю, зачем?! Мне нет до нее дела. И… Да, и до него нет дела тоже».
Но стоило ей об этом подумать, как глаза Немировского – зеленые, как зимний речной лед, – предстали в ее воображении так ясно, что она чуть не завыла.
Серафима прижала ладонь ко рту, но судорожные, лающие звуки вырывались и из-под ладони. Она опустила вторую руку в карман плаща, чтобы носовой платок найти, что ли, но нащупала только плотную бумагу.
Это был конверт. Она смотрела на него, не понимая, откуда он взялся. Потом вспомнила: вошли в подъезд, Леонид Семенович заметил письмо в ее почтовом ящике, оно оказалось от Розы Соломоновны, и она машинально положила его в карман плаща.
Надо успокоиться. Все равно чем. Прочитать письмо, например.
Серафима вскрыла конверт. Взгляд ее скользил по строчкам, но смысл написанного не доходил до нее.
Потом она все же поняла, что никакого особенного смысла в письме и нет. Роза Соломоновна так и писала, что просто хочет поделиться с кем-нибудь своей нынешней жизнью, ведь все новое, трудно было привыкнуть, но пришлось, а Серафиму Евгеньевну вспоминает с таким теплом… Писала, что работает в республиканской библиотеке, коллектив хороший, но и она внесла в работу немало такого, чего здешние сотрудники не умели, а в целом все очень непривычно, скучает по Москве, зато природа необыкновенной красоты, и Байкал…