Герой иного времени
Шрифт:
— Ну тогда терпи.
Эмархан кивнул толстяку. Тот взмахнул ружьем. Кованый приклад с размаху опустился на лодыжку Сысоя Авдеича. То-то больно! Заорал он, сердешный, повалился.
— Сейчас не кричи, потом кричи, — наклонился над ним крюконосый мучитель. — Если жить хочешь. Подъедут двое. Вот тогда плачь, проси помощь. Христом-Богом и по-всякому, как у вас принято. Ты меня понял или нет?
Говорил он негромко, но до того страшно, что Жуков и орать позабыл. Хотел спросить, зачем это, но не осмелился. Обещал всё в точности исполнить, только пусть больше не бьют, не терзают.
Вдруг донесся частый стук. С русской стороны на дорогу вылетел конный в стелющейся по ветру бурке.
— Едут! Едут! — закричал по-черкесски. — Из ущелья! Двое! Один в черном! Другой в белом!
— Мужчина в чем? — спросил Эмархан.
— Не поймешь. В башлыках они.
— С коня спустится мужчина, — сказал главарь. — В него и стреляйте. Если же оба останутся в седле или оба спустятся, в черного целим я, Реза и Байзет. Остальные четверо в белого. С пятидесяти шагов по неподвижной мишени такие джигиты, как вы, не промахнутся.
Черкесы переглянулись.
— Ты не говорил, что их будет двое и что там женщина. Убивать женщину — харам.
Это сказал Байзет.
— Я говорил, что за голову этого человека дают тысячу рублей. На самом деле три. Хотел остальное себе взять. Но так и быть, все три тысячи будут ваши.
Черкесы загалдели промеж собой, а толстый Реза по-лезгински шепнул (Жуков слышал):
— Господин, как можно? У нас совсем нет денег.
— У него письмо, которое может стоить мне жизни, — так же тихо ответил Эмархан. — Пусть грязные псы забирают выкуп себе.
Черкесы закончили спорить.
Старший, прищурясь, спросил:
— А русские с наградой не обманут?
— Нет. В бумаге написано: три тысячи тому, кто доставит его или его голову. Этот человек убил большого начальника. Я ручаюсь, что деньги будут ваши.
(По-ихнему это звучало «даю свою правую руку»).
Ручательство успокоило остальных.
— Пусть все они переубивают друг друга, — сказал Байзет. — На место, джигиты!
Кроме Эмархана все побежали вверх по склону, в заросли.
— Если он не слезет с коня, я тебя, как барана, зарежу, — сказал напоследок Сысою Авдеичу жуткий человек.
И тоже убежал.
Остался страдалец лежать посередь дороги. Боялся пошевелиться, нога казненная пылала огнем. Но не кричал Жуков, силы берег. Только поскуливал. И молился, всё время молился святым заступникам.
Минут пять прошло или десять — показались из-за поворота два всадника. Эмархан угадал: близ лесистого склона, вплотную подходившего к дороге, они запустили быстрой рысью.
Жуков приподнялся на локте, другой рукой замахал. Один конник был в белой бурке и белом башлыке, другой во всем черном. Только шагах в двадцати стало видно: черный — с малыми усишками, а белый — баба. Бесстыдница была в портках и сидела обоконь, как женскому полу неприлично. Притом не черкешенка какая-нибудь, русская.
Когда Сысой Авдеич жалостно возопил: «Помогите люди добрые!», она тонко вскрикнула: «Милый, смотри!». Не разглядела раньше — и то сказать, валялся калека в пыли, пылью же весь перепачканный, будто ворох грязного тряпья на дороге.
Тот, кого баба назвала «милый», придержал коня, но вовсе не остановился, только перешел на шаг.
— Что с вами? — крикнул.
— Упал с коня, расшибся, ногу поломал! — прохныкал Жуков приготовленное. — Христа-Господа ради окажите милосердное воспомоществование!
— Нужно ему помочь. — Женщина натянула поводья. — Отвезем его в то селенье, что мы давеча проезжали.
Мужчина отвечал:
— Нельзя возвращаться. Опасно. — Он зорко оглядывался по сторонам. — Подняться можешь? — Это он уже Сысою Авдеичу. — Подсажу к себе. На ту сторону моста переедем — погляжу, что у тебя с ногой.
Ага, так и разбежался Жуков подсаживаться! Чтоб с ним заодно быть пулями продырявленным?
— Ой, моченьки нету! — заплакал он. — Ой, пропадаю, сердешные! Помогите чем можете! Вас за то Бог наградит!
И баба, не дожидаясь, что усатый решит, спрыгнула на землю.
Ой, пальнут сейчас нехристи, перепугался Сысой Авдеич и пополз к обочине, по-рачьи.
— Хорошо, Алина, — сказал черный и тоже спешился. — Будь по-твоему. Я привяжу его ногу к суку, оставлю ему воду, но ничего больше для него мы сделать не можем… Куда ты, чудак? Что ты всё отползаешь?
Тут ка-ак жахнет! Будто десяток дровосеков разом вдарили в топоры, только громче. И по горам перекатисто зашумело: трах-тах-тах-тах.
Баба как стояла, так без звука и повалилась. А мужчина качнулся, но устоял. В руке у него откуда ни возьмись появился двухствольный пистолет.
— Гадина! — процедил раненый и нацелил Жукову в лоб.
Тот, бедный, взрыдал:
— Заставили меня! Ногу поломали! Сысой Великий, Сысой Печерский!
Страшным взглядом уставился на него усатый, но выручили угодники — не выстрелил.
Поднял бабу на руки. Шатаясь, подошел к лошади. Перевалил недвижное тело через холку. С трудом поднялся в седло. Лягнул конские бока.
Горские абреки свои ружья перезаряжают сноровисто — всем про то ведомо. А и лошадь под двойной ношей разгонялась небыстро. Перед самым мостом она была, когда грянул второй залп.
Кувыркнулась подстреленная животина через голову — и прямо в пропасть, вместе с поклажей. А мужчина в черном, хоть тоже свалился, но остался у обрыва, на самом краю. Тихо лежал, не шевелился. Убили, стало быть.